— А любить ты меня смогла бы?
Вопрос мой, наверное, был невозможен, потому что на этом светлом лице сначала появилось удивление, а потом смятение. Эрна долго не могла ничего сказать, но я уже понял, что бросил камень в какой-то жуткий застоявшийся омут. Я еще на что-то надеялся.
— Всё, что хочешь, Бриан, только не это.
Со своим смятением она справилась и сказала это твердо.
— Но почему?!
— Не заставляй меня что-то объяснять.
Ни на чем настаивать я не решился, я боялся потерять и то, что есть. Честно говоря, я и сам не представлял, что Эрну можно просто так обнять, взять на руки, пожелать, как земную смертную женщину, у нее и тела-то не было, одни одежды. Дух без плоти. Только почему-то при одной мысли, что эта женщина положит мне руки на плечи, у меня перехватывало дыхание.
Мы вернулись в лагерь. Она ушла готовить отвар, а я отправился взглянуть на пленных.
Пленные вели себя по-разному: кто хранил гордое молчание, кто понуро и отрешенно изображал полное смирение, кто-то задыхался от ненависти, кто-то бросался под ноги с оправданиями и мольбами.
Один молодой офицер в порванной кольчуге взглянул на меня с такой ненавистью, что я не смог пройти мимо. Я его узнал.
— Отведите его ко мне в шатер, — велел я охране, — я допрошу его лично.
Он не упирался, а пошел гордым шагом, высоко неся голову, как и положено сводному брату императора. Больше знакомых я среди пленных не встретил, но и этого было вполне достаточно.
Он грелся у походной печки и жадно пил горячее вино, у него была масса всяких титулов, которых я никогда не мог запомнить, он был слишком знатен, чтобы жениться на моей сестре, но и отказаться от нее он не мог. Так и жили. Он навещал ее два-три раза в году, дарил детям подарки и оставлял имперские деньги, но то было еще до войны.
— Далеко запрятался, — сказал он мне.
И это вместо приветствия.
— Да я не прячусь, — ответил я, — здравствуй, Герман.
Он отвернулся. Я разделся, чуя недоброе, он всё молчал. Я подошел, и он вскочил и вцепился в меня, как дикая кошка.
— Щенок! Ублюдок! Мразь! Я долго тебя искал! А ты, оказывается, вот где! Это что, новая роль? Не наигрался еще, скотина?!
— Пусти, — сказал я, скрипя зубами, — я объясню.
— Что ты объяснишь?! Что ты мне можешь объяснить, пьяная свинья!
— Я не пьян.
— Сейчас-то ты не пьян! Ублюдок… Где мои дети?! Где Марта?! Может, ответишь?! Ничтожество! Жалкий комедиант! Притворщик! Как ты мог до такого докатиться!? Как у тебя рука поднялась, мясник?!
Я терпеливо выслушал весь нескончаемый поток обвинений и проклятий, а когда он вцепился мне в шею, даже закрыл глаза. Я знал, что когда-нибудь это случиться — я встречу человека, который меня в этом обвинит, и мне придется-таки держать ответ. Когда я сам себя казнил, я всегда невольно представлял такого человека и сто раз уже перед ним оправдывался. Я только не предполагал, что это будет Герман.
Кто-то заглянул в шатер, и он отцепился.
— Всё в порядке, Бриан?
— Да. Это мой старый знакомый.
— Что-то он у тебя какой-то шумный!
— Давно не виделись.
Мы снова остались вдвоем. Герман глянул на свои руки, как будто запачкал их, потом опустошенно сел на скамью и уронил голову на грудь.
— Кто тебе сказал? — спросил я хрипло.
— Какая разница! — зыркнул он, — об этом знает весь город.
— Весь? — я сглотнул, — город?!
— Они, конечно, не знают, что ты их великий Бриан! Ты великий притворщик, Батисто! Впрочем, ты всегда любил подурить и помахать мечом. Тут тебе самое и место, душегуб. Но когда-нибудь всё равно всё откроется. Это здесь, на войне ты можешь убивать безнаказанно, а дома, у себя дома…
— Тебя я пока не убил, — я уже начал терять терпение, — или ты дашь мне сказать, или я, черт возьми, это сделаю.
Может только сейчас до него дошло, что мне ничего не стоило еще в поле с ним разобраться и сделать так, чтобы он замолчал навсегда. Он наконец смолк.
Я не думал, что он мне поверит, слишком сильна была его боль и велика его ненависть, он давно жил с этим, он привык к этой мысли, но я всё равно попытался. Я рассказал ему от начала до конца историю с кубком.
В палатке становилось всё холоднее, мы подсели вплотную к походной печке и подбросили в нее щепок. Огонь шумел и потрескивал, там внутри, в этих пылающих углях, было, наверное, очень горячо, но не так, как у меня в груди. Я смотрел на полное сомнений и подозрений лицо Германа и думал, что история моя слишком неправдоподобна, чтобы хоть кто-то мне поверил, и чтобы я смог отмыться от этого позора. Узнать бы только, кто это так жестоко "пошутил" надо мной!
— Слишком поздно я приехал, — сказал мой зять, — я собирался к вам летом, но Мемнон уже готовился к войне и не отпускал меня ни на шаг от себя.
— Поздно, — согласился я, — мы влезли в такие долги, что даже стали продавать наши статуи. Ты же знаешь, какой из меня добытчик!
Он посмотрел презрительно. Он знал.
— Ну, так и продавали бы всякую мелочь! А зачем вы продали Диониса?
— Диониса? С чего ты взял?
— С того, что ваш Дионис стоит у Мемнона в мраморной гостиной.
— Как? — оторопел я, — не может быть! Если только Карлос…
— Карлос никогда в жизни не продал бы семейную реликвию! Он убил бы тебя за это, если бы… если бы не за то.
Я подумал, что какое-то время дом был пуст, и Диониса вполне могли украсть. А вот дяде Карлосу, который меня терпеть не может, ничего уже не объяснишь. Да и какая теперь разница? Родной город для меня закрыт уже навсегда. Если я еще надеялся, что никто ничего толком не знает, и спустя много лет всё забудется, то теперь эти надежды рухнули.
Мы надолго замолчали. Герман смотрел на меня уже без прежней ненависти, но всё равно с великим подозрением.
— И что ты собираешься со мной делать?
— Что? Да ничего. Бери шубу, бери коня и проваливай к своим.
— Спасибо.
— Тебе спасибо, что ты меня предупредил. Скажи только, откуда? Откуда весь город знает, что это я их убил?
— Да видели тебя, — услышал я к своему ужасу, — видели всё своими глазами.
О, Боже!..
— Кто?! Кто мог видеть? Мы были дома, дверь закрыта, калитка далеко!
— Твой друг Креонт, — сказал Герман, — он как раз зашел за тобой.
— Креонт?!
— Он долго молчал, не хотел тебя выдавать. Но на дознании из него вытрясли.
Я вспомнил, что Юнона собиралась в Стеклянный Город, а может, уже поехала. Теперь она, наверно, отошлет мне бусы обратно!
Стемнело. Я проводил Германа за линию постов. Было зябко.
— Если ты не врешь, то мне тебя жаль, — сказал он на прощание.
— Мне тебя тоже, — ответил я, но он уже не слышал.
