А наутро пресса возопила, что я украл у Моцарта все ноты. И что я как раз был тем чёрным человеком. Я не спорю, моё пальто и вправду чёрное. Но все так в Вене одевались по осени — грязь на улице, летит из-под колёс. А тут те забулдыги, что опоили Амадея накануне смерти, дали прессе интервью. И выходило, что они собственными глазами видели, как я сидел в тот вечер с Амадеем и подсыпал ему в стакан какой-то порошок.
Я оправдываюсь перед папарацци:
— А что же они тогда меня не остановили?
А они говорят и опять, заметьте, через прессу:
— А мы думали, они прикалываются вдвоём. Этот чёрный тип сыпет Вольфгангу в кружку героин.
Короче, что я ни скажу на это, в прессе появляется с десяток комментариев, признаний, обвинений, расследований и прочей чепухи. Понял я, что мне не жить, собрал котомку и сгинул восвояси. Нет хуже ситуации, сынки, чем попасться прессе на зубок. Уж лучше быть разбойником в лесу, чем зайцем, которого гонит папарацци.
— Всё понятно. — сказал ему другой разбойник. — Теперь я понял, что ты тогда задумал.
И маску снял. Те двое смотрят: мать честная, Моцарт!
— Он и тут меня достал! — взревел Сальерри. — Не крал я твой "Реквием"!
— Я не за то тебя убью, подонок, что ты украл у меня мой "Реквием", а за то, что так бездарно исполнял его на моих похоронах!
Достал базуку, да как вдарит по Сальерри! И сел спокойно допивать свой чай. Допил его, за горло ухватился, весь посинел и рухнул со словами:
— Отравитель!
Тот, который с чирьем, один остался. Посмотрел вокруг и молвил:
— Не думал я, что в такой компании придётся мне каяться в моих грехах. Кто меня слышит — слушайте. А кто не слышит, так не слушай. Я был тем глодонским мерзавцем, который резал проституток. И я бы дальше всех их резал, пока какой-то негодяй мне не порезал попу. Придурка попросили залечить мой чирей, а он оказался самоучкой-недотёпой. Испортил мне не только зад, но и карьеру, а был я ни много, ни мало, Джеком Потрошителем. Так глодонская полиция избавляла социум от нестабильных элементов. То была обычная полицейская профилактика для поддержания нравственности общества. И вот я так вспылил на этого мерзавца-эскулапа, что взял и порезал ему горло. Меня искали, я скрывался. А пресса объявила, что Джек Потрошитель сошёл в тираж, что-де его теперь в аду гложут черти. И вот я здесь, и снова куча трупов. И всё снова свалят на меня. Мне до чёрта надоела кровь. Кто слышит, сообщите прессе всю правду про меня. А кто не слышит, то не сообщайте. Но знайте все, что Шерлок Холмс меня подставил!
Тут разбойник с чирьем достал гарпун и застрелился. Тогда все в подвале и вздохнули с облегченьем.
— Братцы, да неужто они и в самом деле все такие важные были господа?! — спросил портняжка.
— Да брось, — успокоил его Робин Гуд. — С такими харями да быть порядочными господами! Ты посмотри на Моцарта! Какой он в баню Вольфганг Амадей! С такими лапами не клавиши давить, а крыс! Моцарт — это я!
— Врали они всё. — подтвердил Робинзон. — Особенно врач из Медины. Тоже мне, знаток рецептов! Я был Гаруном-аль — Рашидом!
— А Лаэрт?!
— Нет никакого Лаэрта. — грустно сообщили три брата-акробата.
— Я — Клавдий. — сказал один из них.
— Я — принц Гамлет. — сказал второй.
— А я — Гертруда. — признался третий.
— А кто был Кидд?!
— Я. — вызвался ещё один бродяга.
— А кто Джек Потрошитель?!
— Ты Джек Потрошитель, милый, ты!
Портняжка подскочил и треснулся лбом о лестницу. И проснулся.
— Ой, братцы, что мне сейчас приснилось!
Огляделся. Никого. И только сундуки раскрытые. И пустые совершенно.
Парень дверцу приоткрыл и смотрит, что там наверху. Лежат трупы голые. Он вылез, весь дрожа. Обходит их и безумными глазами разглядывает всех. Ни одного не узнаёт. Значит, это те разбойники. А где друзья-товарищи?
Кинулся за дверь, а там солдаты спешиваются. Он кинулся обратно и в погреб снова. Залез в сундук один. Сидит, не шелохнётся.
Солдаты входят, топают ногами, ворочают тела, переговариваются. Потом открыли погреб, начали смотреть и промеж себя гуторят:
— Кто-то разбойничков ограбил.
— Точно, прирезали, а всё добро забрали.
Портняжка хотел встать и крикнуть, что разбойники сами себя все порешили. Да передумал. Кто поверит такой истории. Надеялся, что они увидят пустые сундуки да и уйдут.
— Эй, а вот один сундук закрытый. Наверно, всё не утащили. И нам достанется маленько!
Всё, теперь точно крышка!
Раскрыли солдатики сундук, а он там! Сидит, сердешный, щурится на свет!
Короче, парня в кандалы. Решили, что с этими бандитами был заодно.
Ведут его в Париж в колодках, как врага народа. Теперь ему за все грехи чужие отвечать придётся. А солдаты его ещё шпыняют: сказывай, мол, куда золото попрятал!
А далее уже судья взялся за него. И тоже знать желал, куда малец золото ухоронил. Тот давай ему сказывать про свою деревню, про то, как шил кафтаны богатые да разорился. Про то, как встретился с Робин Гудом. Тот вывел из Египта свой народ и фараона победил. Потом про то, как три брата добыли голову Медузы Гарбаджи и про Андромеду. Потом про Робинзона, как тот обратил в веру дикарей.
Судья говорит:
— А как разбойников убил?
— Да не убил я, они сами все порезались да застрелились!
И давай повествовать, что слышал. И про Гаруна-аль-Рашида, как он был врачом в Багдаде. И про капитана Кидда. И про Лаэрта. И про Моцарта с Сальерри. И даже про Джека Потрошителя.
— Вот ты, мне думается, — сказал судья. — и был тем Джеком Потрошителем.
Короче, навешали на парня все обвинения: и все пиратские подвиги Вильяма Кидда, и убийство Клавдия, и отравление Гертруды с Моцартом, а также незаконную медицинскую практику в Багдаде. Мало того, ему пришили гибель Андромеды, убийство Дракулы и террор в Египте. И резню среди глодонских проституток.
— А Робинзон? — сунулся в отчаянии с вопросом наш портняжка.
— А вот это особая статья, сектант несчастный. — отвечал судья. — Это ж надо, такое натворить: учить туземцев Герберту Уэллсу вместо Евангелий! Ты сколько душ невинных погубил своею книжкой, неуч! Теперь туземцы в ад пойдут.
И вот на рассвете должны казнить сердешного и отрубить голову на плахе. Это по решению уголовного суда. А суд церковный приговорил его к сожжению. И только никак решить не могут, что с ним сделать раньше: сначала сжечь, потом лишь обезглавить или сначала обезглавить, потом пожечь.
Суд присяжных требует сначала обезглавить. А кардинал не соглашается: говорит, ваш приговор погубит его душу. А после нашего костра он прямиком пойдёт на небо.
