— Мой муж и повелитель умер, — ответила ей дама.
Глупая Гийеметт только глазами захлопала, стряхивая слезы с ресниц: у нее слезы всегда были близко.
— Ах, как это ужасно! Он на войне погиб?
— Нет, его чума унесла, — сказала Лиз. — Это случилось полгода назад. А я осталась одна с его дочерью во чреве. Спасибо тебе за сочувствие. Ты можешь плакать, коли хочется, а вот у меня слез уже не осталось.
Да, это и по голосу ее чувствовалось, такой он был сухой и спокойный. И никакого гнева в нем не было. Но не было и нежности. Все молчали. Лиз встала и сказала:
— Если для меня найдется какая-то постель, я бы хотела лечь. А утром я уйду.
— Куда же? — Это, конечно, матушка Адель спросила, как всегда резковато и как всегда сразу попытавшись ухватить самую суть.
Лиз промолчала. Она стояла совершенно неподвижно и казалась очень высокой в свете костра.
— На запад — согласно данному мной обету, — промолвила она наконец.
— Но ведь на западе ничего нет, — заметила матушка Адель.
— Как же? Там ведь целое королевство! — удивилась Лиз. — И оно простирается на многие лье от этих болот до берега моря.
— Ага, — коротко кивнула матушка Адель, — только королевство это не на западе. Ты ведь Арморику имеешь в виду, верно? На запад от Санси-ла-Форе нет ничего такого, с чем людям стоило бы иметь дело. В общем, если цель твоих странствий — Арморика, так тебе сперва лучше пойти прямо на юг, а уж потом свернуть к западу. Там, где королевская дорога начинается.
— А в тех краях, где я родилась, это королевство называется иначе, — сказала вдруг Лиз и вздрогнула. А потом со вздохом прибавила: — Спасибо. Утром я отправлюсь в путь.
Она ночевала у меня. В том самом доме, где я стала жить, когда вышла замуж за Клоделя. И спала она в моей постели, рядом со мной и детьми, точно в теплом гнездышке. Все мы там спали — и я, и Селин, и Перрен, и Франча, и наши кошки, — устроившись кто где. А все из-за Франчи, намертво прилипшей к Лиз, которая уже приготовилась лечь у матушки Адели в амбаре. Когда я это увидела, мой язык заговорил сам собой, и я предложила ей свою постель.
Не очень-то много я спала в ту ночь. Да и она, наверное, тоже. Но она лежала очень тихо, почти не шевелясь и свернувшись клубочком на своей половине кровати рядом с Франчей, которая и во сне обнимала ее за шею. Дети сонно сопели, кошки мурлыкали, бабушка Мондина похрапывала на своей постели у очага. А я слушала их сонное дыхание и молчание дамы.
Я все еще болезненно переживала отсутствие Клоделя. И особенно плохо мне стало, когда его место в постели заняла эта незнакомка. И мне все хотелось ее коснуться, почувствовать ее тепло, ее дыхание, словно это прикосновение могло переменить ее обличье, превратить ее в того, кого я так хотела бы видеть рядом с собою. В конце концов я сжала непослушную руку в кулак и сунула ее под голову, а сама изо всех сил зажмурилась и приказала рассвету наступать как можно скорее.
Рассвет наступил. Потом пришел и второй рассвет, и третий, а Лиз все оставалась у меня в доме. Небо, которое до сих пор было таким ясным, начало хмуриться, и нам нужны были все рабочие руки, чтобы успеть убрать урожай, прежде чем начнутся дожди. Даже я вышла в поле, хотя матушка Адель и посматривала на меня сердито, когда я взялась за серп. Но я глаз не отвела, и ей первой пришлось опустить свои гневные очи. Лиз жала в соседнем со мною ряду. Все работали молча. Мы молчали и весь этот день, и следующий, спеша успеть до начала дождей.
Наконец с поля были убраны последние снопы ячменя, и тут с неба упали первые капли дождя. Выйдя из амбара, мы стояли под дождем, слишком уставшие и слишком измученные той гонкой, которую выдерживали так долго. Потом кто-то усмехнулся. Кто-то пошутил. И вскоре все уже улыбались. Мы все-таки добились своего! А ведь в селении остались только женщины да дети. И еще старики, которые были слишком слабы или слишком стары, чтобы сражаться с врагом. Мы, женщины Санси-ла-Форе, сумели спасти весь урожай!
В тот вечер мы устроили пир. Повар матушки Адели забил бычка, и каждая из нас принесла то, что сумела найти в кладовой или быстренько приготовить. Мяса с избытком хватило на всех. А еще на столе были и медовый пирог, и яблоки из собственных садов, и даже немного вина.
Мы сидели у монахинь в трапезной, слушали, как стучит дождь по крыше, и ели, пока не наелись досыта. И тогда хромой Бертран принес свою свирель, а Раймонда — свой барабан. У нашей глупышки Гийеметт голосок точь-в-точь как у реполова — чистый да звонкий. Так что, когда она запела, кое-кто из молодых даже принялся танцевать.
Я видела, как Пьер Аллар поглядывает на Гийеметт. Вот ведь: совсем еще мальчишка! Только-только разрешили ему самому за овцами ходить. Весной-то он, видно, слишком юным и малорослым людям графа показался, вот они его и не забрали. А он взял да за лето вон как вымахал! И теперь нашей хорошенькой дурочке глазки строит, точно и в самом деле мужчиной стал.
Я, наверно, выпила больше, чем нужно, только и мне вдруг танцевать захотелось. И все почему-то этому обрадовались. Тогда-то у меня и ножки были еще хоть куда, стройные, аккуратненькие, да и Пьер Аллар оказался хорошим танцором, мне под стать.
Но танцевать со мной, конечно же, должен был бы Клодель. Не такой уж он красавец, мой Клодель, да и ростом лишь немного выше меня, но танцует легко, точно листок из волшебного леса на ветру! И петь он любил со мной вместе, и смеяться, и на руки меня подхватывал, когда у меня от танцев голова начинала кружиться…
А теперь некому было подхватить меня, унести прочь и лечь со мной под открытым небом или в теплом хлеву на соломе, рядом с коровами и подальше от любопытных детских глаз. Да, в такую ночь, как эта, в хлеву было бы лучше всего…
Я вскоре ушла; танцы были еще в самом разгаре. Дождь ровно шумел и оказался совсем не таким уж холодным, хотя скоро я промокла насквозь. Но это было даже приятно. Ноги мои сами отыскивали дорогу в кромешной тьме, сами несли меня по тропинке вдоль ограды монастыря к реке и под темными деревьями к дому.
Запахло коровьим навозом, но это был навоз моих коров. В приоткрытую дверь просачивался неяркий свет: так светятся головни в очаге, когда почти все прогорело, но поддувало закрывать еще рано. У огня дремала бабушка Мондина. Она совсем плохо видела и почти ничего не слышала, но все же улыбнулась, когда я поцеловала ее в лоб.
— Жаннетт, — пробормотала она растроганно. — Красавица моя!
И погладила меня по руке, лежавшей у нее на плече, а потом снова задремала.
Дети лежали на кровати и спали. Но рядом с ними я не заметила знакомой женской фигуры. Когда я зажгла лампу, свет ее отразился в глазах Франчи, опухших и покрасневших от слез; на ее щеках протянулись грязные дорожки.
