— Как вы думаете, у мисс Глендауэр с… мистером Чаттерисом…
Мелвил поднял на нее глаза. Он заметил, что она запнулась, произнося это имя.
— Безусловно, — ответил он. — Это как раз то, что должно происходить между ними. Потом он спросил:
— Чаттерис?
— Да, — ответила она.
— Я так и думал, — сказал Мелвил.
Морская Дама серьезно смотрела на него. Они вглядывались друг в друга, чувствуя, что между ними возникла небывалая до тех пор близость. И тут Мелвил все понял. Его осенила мысль, которая, казалось бы, давно уже должна была прийти ему в голову. Он ощутил какую-то непонятную досаду и произнес дрогнувшим голосом, в котором звучало обвинение:
— Вы хотите говорить о нем.
Она по-прежнему очень серьезно кивнула.
— Ну, а я не хочу. — И он продолжал уже другим тоном:
— Но буду, если вы хотите.
— Я так и знала.
— О, вы все прекрасно знаете, — сказал Мелвил, обнаружив, что погасшая сигарета валяется рядом, и мстительно раздавив ее каблуком.
Она ничего не ответила.
— Ну? — спросил Мелвил.
— Впервые я увидела его, — сказала она извиняющимся тоном, — несколько лет назад.
— Где?
— В южных морях — у островов Тонга.
— Так вы ради него явились сюда? На этот раз ее ответ прозвучал вполне убедительно.
— Да, — призналась она.
— Он недурен собой, — сказал Мелвил, стараясь сохранять беспристрастие. — Хорошо сложен и вполне порядочен. Вполне. Но я не понимаю, зачем вам… А вас он видел? — спросил он неожиданно.
— О нет.
И своим видом, и тоном Мелвил постарался показать, что придерживается самых широких взглядов.
— Не понимаю, зачем вы явились сюда, — сказал он. — И что вы намерены делать. Видите ли, — продолжал он с таким видом, словно вдруг вспомнил какое-то мелкое, но существенное препятствие, — существует еще мисс Глендауэр.
— А она существует?
— Разве нет?
— В этом-то все дело, — сказала она.
— И кроме того, знаете ли, в конце концов зачем вам…
— Я согласна, что это безрассудство, — ответила она. — Но при чем здесь рассудок? Все это иллюзия…
— Для него?
— Откуда мне знать, как к этому относится он? Это-то я и хочу узнать.
Мелвил снова посмотрел ей прямо в глаза.
— Знаете, вы ведете нечестную игру, — сказал он.
— По отношению к ней?
— Ко всем.
— Почему?
— Потому что вы бессмертны — и ничем не обременены. Потому что вы можете делать все, что вам вздумается, — а мы не можем. Не знаю почему, но не можем. Мы, наделенные недолгой жизнью и крохотными душами, которые стараемся спасти или погубить, с головой погружены в свои мелкие заботы. А вы, порождение стихии, приходите, чтобы поманить кого-то пальцем…
— Стихия имеет свои права, — сказала она и добавила:
— Стихия, знаете ли, есть стихия. Не забывайте об этом.
— Иллюзия?
— Конечно. Всякое стихийное начало — иллюзия. Все эти химические начала, эти элементы ваших химиков…
— Да?
— Все это иллюзия. И ничего другого не существует. — И она продолжала:
— Все, из чего слагается ваша жизнь, та жизнь, которой, как вам кажется, вы живете, все эти ничтожные дела, которые представляются вам такими важными, все эти крохотные заботы, все эти мелкие повседневные обязанности, все эти запреты, которые вы сами себе внушили, — все это фантазии, овладевшие вами так прочно, что вы уже не можете их стряхнуть. Не смеете, не должны, не можете. Нам, тем, кто за вами наблюдает…
— Вы наблюдаете за нами?
— О да. Мы за вами наблюдаем, и иногда мы вам завидуем. Не только тому, что у вас есть сухой воздух, и солнечный свет, и тень от деревьев, и ощущение свежего утра, и множество приятных вещей, — но и тому, что у вашей жизни есть начало и конец… Тому, что вы знаете о неизбежности конца.
Потом она снова вернулась к тому, с чего начала:
— Но вы так ограниченны, так связаны! Вы так плохо используете тот короткий миг, который вам дан! У вашей жизни есть начало и есть конец, но все время, что лежит между ними, вы живете, словно околдованные. Вы боитесь делать то, что доставило бы вам наслаждение, и считаете необходимым делать то, что, как вы прекрасно знаете, бессмысленно и неприятно. Только подумайте, сколько всего — даже в мелочах — вы не должны делать! Там, наверху, на Лугах, в этот знойный день все сидят в безобразной слишком теплой одежде — сколько ее на вас надето! — и в жаркой, тесной обуви. А ведь у них такие прелестные розовые ступни — у некоторых из них, мы-то это видели! Им почти не о чем говорить, не на что смотреть, они не должны делать ничего такого, что было бы совершенно естественно, и обязаны делать всевозможные нелепые вещи. Почему они обязаны их делать? Почему они позволяют жизни скользить мимо? Как будто никто из них не собирается вскоре умереть! Почему бы вам не пойти прогуляться там в купальном костюме и белой полотняной шляпе…
— Это было бы неприлично! — воскликнул Мелвил.
— Почему?
— Это было бы ужасно!
— Но на пляже все могут видеть вас в таком костюме.
— Это совсем другое дело.
— Ничуть не другое. Вы только воображаете, что другое. И точно так же вы воображаете, что есть поступки приличные и неприличные, хорошие и плохие. Потому что вы живете как во сне, в фантастическом, нездоровом сне. В таком жалком, таком бесконечно жалком сне! Я видела, как вы вчера ужасно мучились из-за пятнышка от чернил у вас на рукаве — мучились почти полдня!
На лице моего троюродного брата выразилось такое страдание, что больше она об этом чернильном пятне не заикалась.
— Поверьте, вся ваша жизнь — сон, от которого вы неспособны пробудиться…
— Но если так, зачем вы мне это говорите? Она помолчала.
— Зачем вы мне это говорите? — настаивал он.
Он услышал шорох — она придвинулась к нему, и он почувствовал ее теплое дыхание. Тихим, доверительным голосом, словно делясь секретом, знать который достоин не каждый, она сказала:
— Потому что бывают сны лучше.
III
На мгновение Мелвилу показалось, что с ним говорит кто-то другой, а вовсе не эта любезная дама, сидящая рядом с ним в кресле на колесах.
— Но как… — начал он и остановился. Некоторое время он сидел молча, с озадаченным видом. Она откинулась на спинку кресла, не глядя на него, а когда наконец опять повернулась к нему и заговорила, он почувствовал, что его снова окружает вполне ощутимая реальность.
— А почему я не должна этого делать? — спросила она. — Если мне хочется.
— Что делать?
— Если Чаттерис мне нравится.
— Можно бы подумать и о препятствиях, — сказал он.
