Мальчуган поднялся и подковылял к нему. Голеску отвел его к фургону, подсадил на передок и, вскарабкавшись сам, отворил дверь. Эмиль бросился внутрь и в мгновение ока исчез в ящике под кроватью. При этом он довольно громко хлопнул дверцей, и куча тряпья на кровати зашевелилась. В следующую секунду Амонет резко села на кровати, гневно глядя на Голеску.
Их глаза встретились, и Голеску понял: Амонет тоже не помнит подробностей вчерашнего вечера. От радости у него с новой силой разболелась голова, но он сумел выдавить из себя улыбку.
— Милль-пардон, мадам, — пробормотал он с легкой тенью упрека в голосе. — Я лишь позволил себе уложить спать бедняжку Эмиля — ведь вы оставили его одного на улице на всю ночь!
Он поднял руку, чтобы приподнять шляпу, но шляпа осталась где-то возле костра.
— Пшел вон! — рявкнула Амонет.
— Сей секунд, мадам, сей секунд!.. — Голеску не заставил просить себя дважды и попятился, стараясь, впрочем, сохранять достоинство. Выбравшись из фургона, он внимательно огляделся по сторонам и увидел свою шляпу, которая застряла в кусте терна ярдах в десяти от костра.
— А как славно мы могли бы провести вечер вдвоем! — произнес он вслух и осклабился. — Эх, Барбу, душа моя, ведь насчет женщин ты и сам сущий дьявол, да только кое-кто этого не понимает!.. Пока не понимает!
И хотя ему казалось, что его голова вот-вот лопнет, он не переставал улыбаться все время, пока собирал сучья и разжигал костер.
Во все праздники поминовения святых и на больших осенних ярмарках Амонет ставила свои черные фургоны рядом с ярко раскрашенными кибитками других путешественников и принималась за гадание. Второй фургон снова начал наполняться крадеными сокровищами, и Голеску спал уже не на полу, а на кипах ковров и гобеленов. Лики святых, скорбно глядевших с почерневших досок, охраняли его сон.
Амонет ни разу не заговаривала с Голеску о той памятной ночи. Это, однако, не помешало ему вообразить, будто ее отношение к нему изменилось в лучшую сторону, что, в свою очередь, приятно грело его самолюбие. Тень беспокойства в ее глазах или странная нерешительность, сквозившая порой в словах и жестах Амонет — все это Голеску подмечал и ничтоже сумняшеся относил на свой счет. В конце концов ему удалось убедить, себя в том, что он видит признаки смущения, проявиться которому в полной мере мешает угрюмая, замкнутая натура Амонет.
— Она грезит обо мне днем и ночью, — ковыряя длинной палкой в костре, заявил он Эмилю однажды вечером. — На что спорим? Она хочет меня, но гордость не позволяет ей сдаться. Глупая гордость, хочу заметить…
Эмиль, по обыкновению, не отвечал, рассеянно наблюдая за закипавшей в котелке водой, предназначавшейся для варки его вечерней порции картошки.
Потом из фургона появилась Амонет. Приблизившись к Голеску, она протянула ему листок бумаги.
— Завтра мы подъезжаем к Брашову, — сказала она. — Ты пойдешь в город и купишь все необходимое вот по этому списку.
— Но где я все это найду? — возразил Голеску, проглядев бумагу. — У придворного алхимика? Да я и половины названий не знаю! Разве вот это… — Он поднял голову и посмотрел на Амонет, изо всех сил стараясь не улыбаться. — Шоколад… Какой именно? Сливочный? Молочный? С орехами?
— Нет, — отрезала Амонет, поворачиваясь к нему спиной. — Мне нужен чистый шоколад, без всяких примесей. Посмотрим, удастся ли тебе уговорить кондитера продать столько.
— Гм-гм… — Голеску многозначительно откашлялся, но Амонет уже вернулась в фургон.
Несмотря на то, что Брашов, окруженный высокими средневековыми стенами, был довольно крупным городом, жизнь в котором била ключом, Голеску пришлось побывать в трех аптеках, прежде чем он сумел приобрести все, что хотела Амонет. А вот с шоколадом вышла осечка. Чтобы добыть его, Голеску потребовался почти час, однако, пустив в ход всю свою хитрость и терпение, он сумел убедить помощника кондитера продать ему всего лишь брикет шоколадной массы.
— Можно подумать, я предлагал этому олуху продать государственную тайну, — сказал сам себе Голеску, устало шагая прочь с небольшим полуфунтовым брикетом, завернутым в вощеную бумагу. — Пфуй! Скажу тебе откровенно, старина: сущее расточительство тратить талант и способности такого человека, как ты, на всякие пустяки. В конце концов, я не мальчик, чтобы бегать, высунув язык, и исполнять чьи-то глупые капризы!
Увы, в лагере, куда Голеску вернулся уже под вечер, его ждал отнюдь не теплый прием, на который, как ему казалось, он был вправе рассчитывать. Амонет просто выхватила у него из рук мешок и принялась рыться в нем, пока он стоял перед ней, усталый и запыленный, с ноющими ногами. Найдя сверток с шоколадом, она долго смотрела на него; время от времени по ее телу пробегала какая-то странная дрожь, ноздри слегка раздувались, и Голеску невольно подумал, что Амонет немного похожа на лошадь.
— Я подозреваю, тебе и в голову не пришло приготовить мне что-нибудь на ужин, — проговорил он наконец. — Я угадал?
Амонет еще раз вздрогнула и, подняв голову, смерила Голеску таким взглядом, словно он попросил подать ему жареного младенца под маринадом.
— Нет, нет! — воскликнула она. — Возвращайся в Брашов и поужинай там на каком-нибудь постоялом дворе. А еще лучше, сними на пару дней комнату в гостинице. Сюда вернешься на рассвете третьего дня, не раньше. Завтра и послезавтра я не должна тебя здесь видеть, понял?
— Понял, — с обидой отозвался Голеску. — В таком случае, я заберу деньги и кое-какие вещи, если не возражаешь. Надеюсь, ты не думаешь, будто я тебе не доверяю?
Вместо ответа Амонет круто повернулась на каблуках и, прижимая к груди мешок с покупками, исчезла в фургоне.
Впрочем, шагая по дороге обратно в город, Голеску немного, приободрился. У него были деньги, смена одежды, а главное — за ним никто не гнался.
То, что Амонет может уехать, воспользовавшись его отсутствием, Голеску не особенно беспокоило. Странствующие ярмарочные актеры могли демонстрировать свое искусство в ограниченном числе мест, а он вращался среди них достаточно долго и хорошо знал все города и поселки, куда Амонет могла направить свои стопы. Ему оставалось только следовать маршрутами цыган, и тогда рано или поздно он непременно столкнулся бы с Амонет на одной из ярмарок. Правда, она могла оставить свое ремесло странствующей предсказательницы и поселиться где-то в одном месте. В этом случае разыскать ее было бы так же сложно, как найти яйцо в сугробе. Или как чернильницу в погребе. Или как… Почти милю Голеску развлекался тем, что придумывал подходящие сравнения.
