Выждал достаточное время, чтобы на смазливых рожицах проступило обиженное разочарование, повернулся и зашагал прочь. Успел еще услышать, как кто-то из них разочарованно протянул:
— У'У'У» Даже ухи не покраснели...
А другая откликнулась:
— Да уж, не котеночек попался! Видно, соседской девчонке давно заправляет нахала...
Последнее высказывание, что греха таить, душу Тарика порадовало. Он зашагал дальше, негромко насвистывая (в Городе это Школярам запрещалось, но здесь педелей отродясь не бывало).
Где-то в глубине души занозой все же сидело легонькое сожаление. Он прекрасно знал, что танцорки не то чтобы хотели его сконфузить — они и впрямь обожали залучать к себе в гости и учить всяким ухваткам таких, как он, на что прислуга смотрела сквозь пальцы. То, что Перенила из Кудрявой Межи назвала «учить неопытного», у танцорок именовалось «школить котяточек». Иные Школяры, запунцовев, побыстрее прошмыгивали мимо под хохот и насмешки танцорок, а иные приглашение принимали — и потом долго хвастали во всех подробностях. Что далеко ходить, Байли-Циркач из его собственной ватажки в гости раз пошел, и разговоров хватило на три дня...
Одно время Тарика не на шутку подмывало принять приглашение, но он быстро от этой мысли отказался. С ухарей вроде Байли как с гуся вода, а Тарик не смог себя пересилить. Очень соблазнительно было враз возмужать, да вот беда, мешали серьезные внутренние преграды. Брезгливо показалось загонять торчок туда, куда что ни вечер засаживали всякий раз другие мужчины, а то и, как болтают, двое-трое зараз. И срамных хворей он не на шутку боялся. Хотя в столь роскошном заведении наверняка есть постоянный аптекарь, а то и лекарь, всякие невезения случаются. Согласно поговорке, слышанной от грузалей в порту (первых городских сквернословов, куда там даже возчикам и бродягам), «Ежели уж попрет невезуха, собственной женушке
“болячку” на конец словишь». Тарик никогда не был особенно невезучим, но это тот случай, когда следует остеречься. Бывают срамные хвори в дюжину раз хуже «болячки», которую, как говорил старший брат, военный народ запросто называет «соплей»...
Оставалось дойти до конца Аксамитной — а там и родимая улица.
— Здорово, Морячок! Зазнался, мимо шлындаешь?
Остановившись, он сказал вполне миролюбиво (не было причин задираться, да его никто и не задирал):
— Да задумался что-то, Буба...
— Про то, как новой девчонке вдуть? — осклабился Буба-Пирожок.
— Какой такой новой девчонке?
— А что с дядькой на вашу улицу заехала, под шестнадцатым нумером.
— Первый раз слышу, — сказал Тарик, ничуть не кривя душой.
Он слышал краем уха, что аж в трех домах сразу (что редко случается) объявились новые жильцы, причем и у него в соседях, но ничегошеньки еще о них не знал — надо подождать, и не далее чем завтра кумушка Стемпари, словно бы умеющая видеть и слышать сквозь стены, вызнает немало и быстренько разнесет по улице ко всеобщему удовлетворению, за что и пользуется уважением всей улицы Серебряного Волка — именно что кумушка, а не пустозвонка54. Утром, загодя отправляясь на испытание, Тарик видел, как на улицу въехала пароконная габара, груженная ящиками и тюками, поверх которых ножками вверх лежал примотанный веревками стол — явно везли домашние пожитки, — но кто это был из трех новообитателей, он не знал. Одно можно говорить с уверенностью: люди вполне политесные, солидные, определенно Цеховые — другим бы и не дозволили купить дома на их улице, где жили поголовно Светлые, и даже двое мелкого звания Чиновных, и Титор Долговяз, и даже дворянин худог Гаспер (не выпячивавший, но и не скрывавший своего полноправного дворянства).
— Мышей не ловишь, Морячок, — с несомненным самодовольством ухмыльнулся Буба.
— Яс утра в квартальном Школариумс был, на испытаниях...
— То-то я и смотрю, еще одна птушка прибавилась. Эх вы, Школяры, все еще детство в попе играет, по испытаниям бегаете...
И вновь Тарика неприятно царапнул самодовольный тон, но он смолчал, говорится же: «Претензию предъявляют не за тон, а за слова», а слова у Бубы сплошь политесные, он не дурак, чтобы нарываться на претензию по пустякам. А что касается детства в попе — чья бы коза блеяла: Школариум Буба закончил всего-то неполный год назад, причем с одними белыми совами, да и тех бы не получил: не вылетел оттуда исключительно потому, что был Папенькиным Чадом. И с Подмастерьем у него не особенно ладится, это многим известно...
Но Тарик промолчал — он никогда не искал ссоры первым, и не Бубе задеть его всерьез дешевыми подколками...
— Падай, — Буба похлопал ладонью по скамейке. — И про девчонку расскажу, и за жизнь потрещим — как-никак оба ватажники, хоть твоя ватажка до моей и не дотягивает: одни Школяры...
Ну, предположим, единственным Подмастерьем в Бубиной ватажке был сам Буба, но и это следовало пропустить мимо ушей: не богат Буба мозгами, ох не богат, и ватажку себе подобрал под стать...
Тарик присел на широкую, добротно сколоченную лавку, стоявшую на краю игральни55 для Малышей и младших годами Недорослей. Аксамитная — улица зажиточная, не хуже Тариковой, так что игральню детям обустроили знатную: полдюжины качелей, не подвесных, а досок на железных осях, вбитых в небольшие подставки (с подвесных малышня может сверзиться и расшибиться), крепостца из крашеных досок (одно удовольствие играть в такой в войнушку, в осаду) и еще много завлекательных для малышни штук.
Сейчас, летом, посреди дня малышне как раз играть бы здесь всей оравой, но не видно ни одного. Понятно, в чем тут дело: Буба, как он частенько выкомаривает, шуганул мелких, и они разбежались, а родителям, конечно, не пожалуются — Бубу вся мелкота Аксамитной боится, подзатыльники он раздает направо и налево, не раздумывая. Вообще-то, не особенно политесно прогонять малышню с игральни да еще колотить, но Буба частенько нарушает по мелочам изрядную часть политесов. И не дело Тарика ему за это пенять — чужая улица, пусть сами
разбираются. Другое дело, что на улице Серебряного Волка все ватажки строго соблюдают политесы касаемо Малышей и Недорослей, но Буба над этим лишь посмеивается: «Слабаки, распустили мелкоту, этак скоро вам на шею сядет и ножки свесит...»
Тарик уютно устроился на скамейке с краю, так и не сняв сумку с плеча. Бу ба сразу же к ней шумно принюхался:
— О, свеженькой копчушкой несет! Подтибрил по дороге? Не кинешь кусман на толпу?
— Маманя сказала купить, — ответил Тарик кратко, чтобы Буба отвязался.
Он старался не врать без необходимости, но сейчас как раз такой случай, позволяющий легонькую ложь. Даже окажись рыбеха подтибренной, Тарик целехонькой отнес бы ее своей ватажке — сам Буба ни разу добычей не делился, а значит, перебьется...
Тарик откинулся на низкую косую спинку скамейки, разбросал по ней руки, отдыхая от всего, что пережил за этот день. Всех присутствующих здесь знал давно, кроме незнакомого Подмастерья-краснодеревщика — так прикидывая, годочка Бубы.
Гача и Гоча — а может, Гоча и Гача — Двойняшки: неотличимые друг от друга, как горошинки из одного стручка или отражение в зеркале от того, кто в него глядится. Иные близнецы нарочно одевались по-разному, но эти двое предпочитали полное подобие решительно во всем, и на то был тонкий расчет...
Еще в первые месяцы Школариума они попытались обернуть полное сходство к своей выгоде, порой садились на место другого и назывались на утренней перекличке не своим именем, а именем братца. Тут не было ничего от проказы ради проказы — оказалось, что Гоча, даром что туповат, гораздо лучше разбирается в циферном счете, а Гача вот, на удивление, силен в мироописании. А потому один, притворившись другим, первый тянул руку, когда Титор спрашивал, кто добровольно готов отвечать, — и зарабатывал похвальную запись в школярскую ведомость братца.
Однако Титор Сулатий по прозвищу Въедливый Сул скоро это просек, причем, ручаться можно, собственным умом — он, что большая редкость для Титора, брезговал услугами ябедников и наушников. И быстро придумал действенное средство: с одобрения начальства обязал Гочу в стенах Школариума затыкать за пояс у пряжки белый платок, а Гачу — синий, настрого предупредив: если они поменяются платками, получат розог, а если откажутся носить — добьется, чтобы выгнали обоих по параграфу «злостное нарушение правил учебы», что обоим точно закроет дорогу в отцовские Подмастерья, и придется им приписываться к Мусорщикам, Золотарям и иным Убогим Цехам. Вообще-то такое нарушение не значилось в регламенте, но Главный Титор поддержал, напомнив о старинном праве вводить неофициальные параграфы. К сокрушению близнецов, придумку горячо поддержал родитель, вспомнив, сколько проказ Двойняшки учинили безнаказанно, пользуясь своей неотличимостью (у родителя хватало совести не пороть обоих — один-то заведомо был безвинным). Более того: родитель после беседы с Титором радостно воскликнул: «И как я сам не додумался!» и заставил под угрозой доброго числа розог носить платки и дома, после чего домашние проказы живенько прекратились.
