тебя сестрой? Понимаю, это дерзость, но твой муж был моим названым братом – великий человек, великий, – и я безутешен с тех самых пор, как он пропал. Мне ужасно жаль, что я оставил тебя здесь одну. Если бы только Одиссей видел меня сейчас, он пришел бы в ярость, оттого что я бросил его жену справляться с обрушившимися на нее невзгодами в одиночестве. Мне стыдно, чудовищно стыдно. Надеюсь, ты сможешь простить меня, сестра?
Его широко распахнутые круглые глаза отливают зеленью на лице, напоминающем высохший фрукт. Пенелопа, будучи девчонкой, училась не встречаться взглядом ни с одним мужчиной, а став царицей – иногда смотреть в лицо некоторым из них, но чаще поднимать глаза вверх и чуть влево, едва ощутив на себе любопытный взгляд, с видом «ах, видите, я размышляю над высокими материями, недоступными вашему пониманию», чтобы избежать противостояния при прямом зрительном контакте. С Менелаем это не сработает. Он как штурмовой таран; его плечо прижимается к ее, как осадная лестница – к стене.
– Тут нечего прощать… брат, – все-таки удается выдавить ей. – Наоборот, это я должна принести свои извинения. Итака и Спарта долгое время были ближайшими соратниками, но после исчезновения моего супруга я оказалась слишком слаба и глупа, чтобы чтить и поддерживать наши старинные связи, как, я уверена, ему бы хотелось. Могу лишь надеяться, что в этот счастливый час…
И тут Пенелопа замечает ее.
Вся остальная свита Менелая стоит на палубе корабля, ожидая своей очереди на высадку.
Некоторых она не узнает: воинов, одного из царевичей, жреца, знатных спартанцев из сопровождения царя.
Но кое-кого из них она знает очень хорошо.
Женщина стоит вверху трапа, ведущего на пристань, ее руки расслабленно опущены вдоль тела, пальцы вложены в ладони двух служанок, поддерживающих ее, словно даже легкое покачивание корабля в гавани грозит ей потерей равновесия, являясь настоящим испытанием для изящных конечностей. Ее золотые косы увиты серебром и жемчугом, лицо покрыто свинцовыми белилами, воском, смешанным с сажей, подчеркнуты и удлинены брови, и без того имеющие идеальную форму. Губы тронуты кармином, и им же нарумянены щеки, подбородок она держит высоко поднятым, чтобы все убедились, что, несмотря на прошедшие годы, на всех рожденных ею детей, ее шея все еще похожа на длинную белоснежную шею священного лебедя, породившего ее. От ее глаз разбегаются морщинки, на бедрах и в верхней части рук появляются складки, которые она пытается скрыть утягиванием, притираниями из масел и измельченных металлов, охряной росписью и тем, как отводит плечи назад, но они все равно никуда не исчезают, ведь смертность оставляет свой отпечаток даже на тех, чья жизнь стала бессмертным мифом. Если какой-нибудь безрассудный незнакомец решится подойти поближе и принюхаться, он узнает, что от ее волос пахнет майораном, а от рук – розами. Я выдыхаю немного своей божественности, усиливая сладкий аромат, идущий от нее, чтобы даже стоящим на пристани показалось, что они уловили легкие нотки жасмина в воздухе, заметили сияние совершенства в ее мимолетной улыбке. Шепчу ей на ухо: «Добро пожаловать, любовь моя. Добро пожаловать».
Взгляд Пенелопы, кажется, прочерчивает к ней прямую, как полет стрелы, линию, притягивая все остальные. По толпе пробегают еле слышный вздох, едва заметная рябь; мужчины и женщины одинаково недоумевают, разглядывая женщину на палубе и постепенно понимая. Но этого точно не может быть, думают они; подобное ведь совершенно невозможно! Не на Итаке, не на этих пропахших рыбой островах, где самым интересным событием за долгое время может стать поимка исключительно большого кальмара. Это же она? Правда она?
Первым, не выдержав, подает голос Пейсенор, полузадушенным шепотом повторяя этот вопрос на ухо стоящему рядом Эгиптию:
– Это же не?..
– Так и есть, – шепчет в ответ Эгиптий. – Всемогущий Зевс, сохрани нас.
И, словно дождавшись этой волны узнавания, как оратор ждет своего выхода, женщина начинает спускаться, по-прежнему поддерживаемая служанками, словно любой шаг может обратиться смертельным падением. Царевич, воины и жрец следуют позади, не прилагая ни малейшей попытки затмить величественное появление этой особы, этакие образчики воплощенной мужественности, с лязгом и скрипом идущие за ней по пятам.
Менелай стоит рядом с Пенелопой, уже скрестив руки на груди, и его кривая улыбка перебирается на одну сторону лица, словно подумывает вовсе с него сбежать. Они ждут, пока женщина подойдет, но та особо не торопится. Приходится подождать, пока она отвесит поклон царице Итаки, выпрямится, улыбнется, смущаясь, и благонравно опустит взгляд в землю.
– Пенелопа, – произносит Менелай. – Ты же помнишь мою жену Елену, не так ли?
Когда-то в Спарте жили три царевны.
Клитемнестра и Елена были дочерями Зевса, возжелавшего Леду, жену царя, и сошедшего к ней в облике лебедя. Нынче я вполне открыта практически всему в царстве взаимно добровольного изучения желаний плоти и понимаю, что двигало Зевсом, но даже так очень сомневаюсь, что воплощение этого акта в реальности было хоть вполовину столь же восхитительным, сколь представлялось в его чрезмерно активном воображении. Вернувшись на Олимп, он клялся, что все прошло просто фантастически и он определенно готов это повторить. Мнения Леды по этому вопросу не спросили.
Пенелопа была дочерью Икария, брата Тиндарея, жене которого довелось поучаствовать в таком своеобразном орнитологическом эксперименте. Икарий был женат на Поликасте, весьма-весьма достойной женщине, но это не помешало ему провести ночь акробатических упражнений и слегка влажных удовольствий с нимфой рек и морей, которой явно нечем было заняться тем вечером, да она и не придала этому особого значения. Когда девять месяцев спустя вышеназванная нимфа приплыла с младенцем и оставила его у дверей Икария, спартанский царевич разок взглянул на ребенка, кивнул с мужественным, решительным видом, дождался отплытия нимфы, подхватил дремлющую малышку и скинул ее с ближайшего утеса.
Тут бы и конец истории, но что сказать? Иногда морям и рекам кажется оскорбительным решение утопить их детище, а потому не успела малышка отправиться вниз навстречу печальной судьбе, как стая уток с яростным кряканьем и кучей перьев вокруг подняла ее прямо в руки к отцу.
Обычно в таких историях действует правило трех раз, и Икарий должен был попытаться прикончить дочь еще дважды. Однако когда твоего ребенка поднимает из пропасти стая разномастных крякв, ты принимаешь это как знак, имеющий совершенно четкое и ясное толкование, а потому, совершенно спокойный, Икарий снова кивнул, подхватил младенца, вернулся во дворец, положил сверток на колени жены и заявил:
– Чудесные новости, милая! Я нашел эту прелестную малышку-сироту и решил, что мы должны удочерить ее, разве это не замеча-а-ательно?
Как и в случае с Ледой, мнения Поликасты не спрашивали. И все же, в отличие от Леды, которая, родив яйца после явления к ней Зевса в обличье лебедя, не пылала материнской любовью, Поликаста не собиралась наказывать дитя за грехи отца. «Она будет любима», – заявила женщина, прижимая крошечную Пенелопу к груди, и, ко всеобщему удивлению, именно так и вышло.
Поэтому эти дети росли вместе: дочери бога и ребенок, спасенный стаей заботливых уток. Традиционно спартанских царей больше интересуют сыновья, а не дочери, но, после того как драгоценные близнецы Тиндарея, Кастор и Поллукс, похитили уже помолвленных дочерей его брата Афарея и увезли их, связанных и с кляпами, прочь, крича: «Мы же говорили тебе, что лучше выбрать в мужья нас!» – последовала безобразная свара, закончившаяся знатным кровопролитием и быстрым истреблением достойных мужей, на которых стоило возлагать надежды. А потому Тиндарей приложил невероятные усилия к тому, чтобы сватовство к женской части его потомства стало запоминающимся событием, во время которого все цари Греции приехали, чтобы соревноваться за честь получить их руку. Сначала Клитемнестру отдали замуж за Тантала, что сочли отличной партией, позволявшей сохранить давнего союзника Спарты на северной границе. Агамемнону, однако, тоже приглянулась Клитемнестра, о чем он и заявил, расправившись с ее мужем и новорожденным
