стать женщиной».
У Елены Троянской – точнее, у Елены Спартанской – две служанки, никогда не оставляющие ее одну. Их зовут Трифоса и Зосима. Они непохожи на прочих женщин во дворце Менелая. Его дворец полон плененных матерей, угнанных в рабство дочерей, избитых сестер, о которых он говорит: «Им ни к чему разговаривать, чтобы выполнять свою работу, так?» Если услышат, что рабыня говорит на языке Трои, ее ждет смерть; если услышат, что служанка слишком много болтает, ее ждут разные наказания, со временем становящиеся все суровее.
Трифоса и Зосима непохожи на этих женщин. На их спинах нет шрамов. Они надушены так же, как и их подопечная. Их туники мягкие и тонкие, они носят золото на запястьях и предплечьях. И когда Эос с Автоноей подходят представиться в качестве старших служанок Пенелопы, готовые услужить, готовые заверить, что высокая гостья будет обеспечена всем, что ей потребуется, Трифоса оглядывает Эос сверху донизу, цыкает и поворачивается к итакийской служанке спиной. На лице Эос вспыхивает возмущение, даже гнев. Но она тут же ругает себя за то, что позволила проявиться даже малейшему признаку раздражения, и лицо снова каменеет. Автоноя же просто улыбается уголком губ. Эти спартанские красавицы, выряженные в жемчуга и спесь, возможно, и считают, что стоят выше всех других служанок, даже в чужих домах, но Автоноя узнаёт раба, когда видит его, даже если официально о рабстве речи не идет. Она узнаёт в них женщин, ужасно гордящихся тем, насколько хорошо им удается выносить страдания, и с этим отворачивается, ведь Трифоса и Зосима больше не представляют для нее никакого интереса.
На людях Елена ослепительна, но скромна, она машет собравшимся, будто те здесь только ради нее, легко шевеля пальчиками, как если бы здоровалась с ребенком. Никто не машет в ответ. Наконец в момент просветления Медон толкает локтем одного из редких, крайне редких на Итаке мужчин, способных удержать щит и копье.
– Труби в рог и бей в барабан!
Рог звучит так, словно титан пускает ветры, но, во всяком случае, достаточно громко и торжественно, чтобы разрушить тишину, повисшую над замершей гаванью. Барабаны, старые и обвисшие, извлекаются только по большим праздникам, когда жрецы из храма Афины решают, что стоит поднять город пораньше и напомнить о том, какая именно богиня ему покровительствует.
Процессия направляется во дворец. У итакийцев явные сложности с порядком следования. Всем понятно, что Пенелопа, скорее всего, должна идти где-то в начале, но, увы, ей также надо быть где-то в конце, чтобы поддерживать вежливую беседу с Менелаем. К счастью, он берет это на себя.
– Фантастические у вас здесь места, – заявляет он, когда они проходят мимо рынка, воняющего рыбой, и вереницы покосившихся домишек, построенных один над другим, как в старом улье на кривом дереве. – Не поверишь, Одиссей, бывало, болтал о них без умолку. «О Итака, – говорил он, – чудесное место, сплошь море и небо». Особенно часто вспоминал небо, «золотое», твердил, «золотое»! А мы все – да-да, само собой, небо – это здорово, но что насчет ваших женщин, женщин; и знаешь что – у меня такое чувство, будто я с тобой знаком, отлично знаком, правда; боги, он так о тебе говорил, что казалось, будто ты с нами в тех дюнах.
Пенелопа осознаёт, что технически у Менелая были более долгие и, определенно, более насыщенные отношения с ее мужем, чем у нее самой. Она знала Одиссея всего несколько лет, прежде чем он уплыл на войну, причем большая часть этого времени уходила на знакомство с ее новыми обязанностями в качестве царицы: уход за оливковыми рощами, присмотр за овцами, основы выгодной торговли с поставщиками леса с севера – с редким романтическим ужином, вклинивающимся в ежедневные труды. В то время как Менелай просидел в дюнах бок о бок с Одиссеем больше десяти лет, поделенных на долгие периоды невыносимой скуки и ожидания хоть каких-нибудь событий и краткие вспышки жестоких, смертельно опасных боев. И то и другое помогает достичь крепких отношений, которых, если признаться себе честно, у Пенелопы с мужем не сложилось.
Это ощущение вызывает удивление, а точнее даже беспокойство.
– А твой дворец! Чудесно. Чудесно! Сразу видно мастерство, да? История! Прочие цари говорили: золото, мрамор, искусство – искусство! Но Одиссей утверждал, всегда утверждал, что дворец должен быть крепостью, производить правильное впечатление, сразу показывать, что у хозяина на первом месте, а это достойно восхищения, правда? Достойное восхищения упорство – вот то самое слово: упорство. Итакийцы чудовищно упорны!
За Менелаем следуют и другие помимо жены и ее служанок.
К примеру, его сын, возможно, царевич, но внести ясность в этот вопрос вряд ли удастся. Никострат следует за Еленой и ее служанками на вежливом отдалении, с копьем в одной руке и шлемом, прижатым другой. С первого взгляда трудно признать в нем сына Менелая: от матери-рабыни ему достались кожа цвета темного вина и густые широкие брови, которые, похоже, нависают все ниже, ниже и ниже. Но, узнав, что в нем есть кровь его отца, сразу начинаешь замечать родство: по изгибу носа, по маленьким ушам, по коротким, но мощным ногам. Отец испытывал к матери чувство, наиболее близкое к любви в понимании Менелая, наслаждаясь ее строптивостью, блеском глаз, остротой языка, пока однажды, сразу после того как они разделили ложе, она не заявила со смехом: «Не самая удачная попытка, да?» В ту же ночь ее обнаружили задушенной на ступеньках дворца.
Никострату было всего три, когда Елена сбежала в Трою, но даже в этом нежном возрасте он научился ненавидеть женщину, не являвшуюся его матерью. Ее побег лишь обеспечил ему формальный повод для ненависти. Любовь он считает чисто физическим явлением. Любовь – это секс. Секс – это сила. Сила покоряет слабых. Покорение – основа желания. Вот и все, что об этом известно Никострату.
Рядом с Менелаем – воин, глава его личной стражи. «Какая глупость, что мне нужна личная стража, – ворчит Менелай, – но спартанские старейшины настаивают, они, как старые клуши, трясутся надо мной, а потому вот – поздоровайся с Лефтерием. Поздоровайся с нашими дорогими итакийскими друзьями».
Лефтерий, ветеран Трои, воин, закаленный огнем и мечом, с длинными волосами, дикой гривой спускающимися по плечам, с содранными до мяса ногтями на сжимающей копье руке, говорит: «Здравствуйте, дорогие итакийские друзья». Ни один из дорогих итакийских друзей не находится с ответом.
Следующий – жрец. Его имя – Клейтос, и он совсем не спартанец. Все его тело состоит из углов, как если бы кто-то решил собрать человека из разномастных треугольников: колени и локти, ребра и ключицы, подбородок и даже заостренная седая бородка. К нему относятся с почтением, согласно его положению, но ему кажется, что с учетом всех обстоятельств этого почтения явно недостаточно. Он сопровождал Ореста в первые несколько недель, после того как царь покинул Микены, отправившись в свое неожиданное «паломничество». С самого начала пути он ворчал, недовольный, что им командовали там, а теперь так же недоволен, что им командуют здесь. Разве они не знают, кто он такой?
Конечно, он не высказывает ничего подобного Менелаю. Он зануда, а не самоубийца.
А рядом с ним наш старый знакомый, душка Ясон, с этим своим впечатляющим кадыком, который ходит вверх-вниз, могучими плечами и твердым подбородком. Последний раз мы встречались, дай-ка припомнить, в моем роскошном святилище под присмотром Ксантиппы, когда ты что-то так старательно скрывал, да? Дай поцелую тебя в щеку – пусть твое появление здесь, на Итаке, – это недобрый знак, но так приятно видеть старых друзей.
И это только некоторые из тех, кто направляется с пристани во дворец и о ком нам еще предстоит поговорить позже. Спартанцы изо всех сил пытаются устроить зрелище: идут в ногу, печатая шаг в едином ритме, – но изгибы и повороты узких, запутанных улочек отчасти портят драматический эффект, и к тому моменту, как последние воины отряда подходят к дворцовым воротам, они
