ребенком прямо у нее на глазах, прежде чем объявил ее своей женой, просто чтобы доказать силу своих чувств.
Однако главным призом была Елена, настолько прекрасная, что еще ребенком была похищена Тесеем и спрятана до тех пор, пока не достигла брачного возраста, а слава о ней очень быстро достигла таких размеров, что ее истинная внешность уже не имела особого значения. Значение имело лишь то, что кто-то другой хочет заполучить ее. Очередной герой. Очередной царь. И потому, чтобы доказать свою мужественность, чтобы показать, что первый знатнее второго, а третий могущественнее «вон того парня», чтобы пройти проверку на царское достоинство, теперь каждому необходимо было заполучить руку этой спартанской царевны. Это создало определенные сложности для Тиндарея, который надеялся как можно скорее выдать ее замуж за Менелая и тем самым гарантировать, что его первейший собутыльник получит трон Спарты после его смерти. Но внезапно все мужчины Греции притащились в Спарту, требуя еды и питья и весьма эмоционально доказывая, что «нет, серьезно, он был бы намного лучшим мужем».
Примерно в это время Одиссей, царевич с каких-то убогих, незначительных островов, предложил Тиндарею спасительный план: заставить всех женихов поклясться, что, кто бы ни стал мужем Елены, все остальные всячески поддержат и защитят его. Поскольку каждый из женихов свято верил в то, что именно он лучше всего подходит Елене, все они без сомнений дадут клятву, воображая, какую выгоду это им принесет. «Когда победить может только один, поразительно, сколько мужчин уверены в том, что станут победителями», – нашептывал Одиссей.
Это был отличный план, по мнению Тиндарея, и, когда Одиссей сказал, чего хочет в обмен на свою хитрость, пусть даже требование его было весьма дерзким и даже завышенным, царь был в таком отличном настроении, что не стал даже спорить.
– Что, Пенелопа? – удивился он. – Тебе нужна дочь моего брата?
– Именно, – подтвердил Одиссей. – Брак с такой знатной девицей, как она, станет великой честью для моего дома.
– Сначала Елену выдадим замуж, – уточнил Тиндарей, – а потом поговорим.
Я, конечно, посетила свадьбу Елены и Менелая, как и многие боги. Зевс как-то за ужином пригладил бороду и задумчиво произнес:
– Вижу, Елена собралась замуж за царевича Менелая. Отрадно видеть, что у молодежи все хорошо, – а затем скользнул лукавым взглядом по залу так, что присутствующие боги сразу поняли, какой именно реакции от них ждут.
Я, наверное, пошла бы в любом случае хотя бы потому, что, как известно, эта свадьба была одной из самых пышных, самых зрелищных, какие только могут устроить смертные, а на подобных мероприятиях всегда наступает момент, когда, стоит серебряному шару луны покинуть небеса, люди действительно позволяют себе расслабиться.
До свадьбы Елена видела Менелая всего раз. Все твердили ей, насколько силен, красив, храбр и вообще великолепен этот царевич и какая она счастливица. При первой встрече, еще до принесения клятв, она так нервничала, что едва на него взглянула, а он был так очевидно разочарован ее глупым хихиканьем и односложными ответами, что после отправился к одной из жриц моего храма, чтобы избавиться от тревог и провести совершенно потрясающую ночь с опытной женщиной, точно знающей, как вести себя с мужчиной. Менелай к тому времени уже был воином, сражавшимся на стороне своего брата. Его не интересовало покорение рыдающих девственниц, ведь можно было грабить города, убивать царей – побеждать в настоящих битвах.
В первую брачную ночь Елена лежала на постели из лепестков, получив от матери наставления, чего ожидать.
– Мужчина будет делать с тобой разные вещи, – объясняла тогда Леда, уставившись куда-то в пространство. – Как его жена ты должна позволить ему это.
В Елене уже начала пробуждаться женственность, и порой в животе что-то волнующе сжималось, а между ног становилось влажно. Клитемнестра тайком шепнула ей: «Вот так надо ласкать себя», и Елена была потрясена, напугана, заинтригована. Долгие месяцы она не решалась прислушаться к совету сестры, пока не дрогнула и не ощутила… то, чего, по ее убеждению, женщина ощущать не должна. Но все же она надеялась. Даже когда Менелай вошел в спальню и посмотрел на нее, лежащую на постели, с таким выражением, будто прикидывал высоту вражеской стены, она молилась. Молилась о радости, о наслаждении, о любви. И ее молитва была обращена ко мне.
Менелаю не потребовалось много времени, чтобы сделать свое дело. Он даже не поднял взгляда, чтобы проверить, означают ли ее тихие вскрики агонию или восторг. Ему это было ни к чему, ведь в браке обоим легче сделать вид, что – последнее. Когда он ушел, она заплакала, она думала о том, чем, несомненно, должен был стать этот опыт, – чистейшей, счастливейшей, чудеснейшей любовью. Я лежала рядом, гладя ее по голове и крепко обнимая.
«Моя хорошая, – шептала я, пока она успокаивала себя, пытаясь поверить, что ее жизнь еще будет полна радости и что она для мужа не просто красивая кукла, – я здесь. Ты не одна».
Елена забеременела с первого раза, и ее это радовало. Она клялась себе, что будет любить ребенка, но, когда родилась Гермиона, она взяла крошечный пищащий сверток на руки и… ничего не почувствовала. Кроме стыда, пожалуй. Стыда за то, что не любит малышку. За то, что провалилась и как жена, и как мать. Может быть, со следующим ребенком?.. Может, тогда она ощутит нечто большее. Менелай сказал, что после родов ему уже не так хорошо с ней в постели, и поэтому юная Елена день и ночь молилась в моем храме, умоляя меня сделать ее лучшей женой, лучшей любовницей, научить лучше доставлять удовольствие мужу.
«Любовь моя, – шептала я в ответ, – ты можешь быть лучшей женой на всем свете, но он все равно не станет почитать тебя».
Конечно, была еще эта история с яблоком, садами Гесперид и моим слегка необдуманным предложением Парису, троянскому царевичу. Мне до сих пор немного неловко, но что тут скажешь? В тот момент, с учетом всех обстоятельств, это не казалось такой уж плохой идеей.
Елена, достигшая двадцати двух лет, когда Парис прибыл в Спарту, все еще оставалась ребенком. И в этом было ее спасение, ведь вырасти она до женщины или матери, считала бы, что провалилась на обоих поприщах. Женщина должна удовлетворять мужчину. Мать должна любить своих детей. Но если ты все еще ребенок – что ж, тебя это не касается, ведь так?
Но вернемся к Парису – ах, Парис. Его растили пастухом, до того как признали царевичем, и потому в нем чувствовалось очарование лесов и полей, сырой шерсти и суровых ночей в холодных горах. Она никогда не встречала никого, подобного ему, и все же… и все же. Она помнила о долге. Помнила о правилах, управляющих ее жизнью.
«Но он такой красавчик, правда? – шептала я, когда она замечала, что он смотрит на нее поверх чаши с вином. – Когда он смотрит на тебя, кажется, будто он видит настоящую тебя внутри».
Я дала Парису слово, клятву, подтвержденную божественной силой, и должна была сдержать ее, несмотря ни на что. Даже у богов есть правила.
– Похоже, ты из тех женщин, – шептал Парис, – что прячут свои чувства глубоко внутри.
Эту фразу Парис частенько использовал в своих ухаживаниях. Все равно что сказать: «Вижу, ты иногда грустишь» или «Знаю, что, когда ты счастлива, ты смеешься». Вероятность того, что эти фразы не попадут в цель, практически равна нулю, но если ты – одинокая женщина, страдающая от острой нехватки общения, они наполняются глубочайшим значением и скрытым смыслом, а это довольно волнующе.
«Сделай это, – шептала я. – Сделай. Стань заметной. Стань женщиной. Стань свободной».
Парис, к его чести, оказался нежным любовником. Елена и понятия не имела, что такие бывают.
«Так вот каково это, – думала она, когда он смотрел ей в глаза и клялся всегда прислушиваться к ее словам, уважать ее желания, – наконец-то
