Люди не ждали повеления, всем было ясно: помощь к несчастным походникам подоспела у последнего края. На двоих, что приковыляли к саням царского гонщика, страшно было смотреть. Злополучные ходоки, одолевшие невозможный путь с побережья, стояли в изорванных подкольчужниках вместо шуб, на плечах болтались остатки накидок, так обросших снегом, что цвета не разберёшь. Одёжа выглядела набитой чем под руку попало – хвоей, вялой травой с оттепельных полян. Некогда грозные воины еле переставляли ноги. Тощие, измороженные, больше мёртвые, чем живые.
Передний поклонился, как дерево, выбирающее, в какую сторону пасть:
– Ялмаковичами звались, господин…
Голос тоже был страшный, скрипучий, неживой. Второй подался вперёд, хотел что-то добавить, но лишь привалился к товарищу. Вместо воина заговорил Новко:
– Их, твоё высокоимёнство, знамя пало и воевода погиб. Ушли, стало быть, неприкаянные, думали к иному воеводе пристать.
Порядчики натягивали шатры, господский и свой. Сегодня поезд никуда больше не двинется.
Старший витязь с трудом поднял деревянную руку… потянул с головы заснеженный куколь, харю, повязку, открыл чёрное обтянутое лицо.
– Прошу… твоё… высоко… чести ради боярской… вели хотя бы Есеню нашего в сани взять…
Левая скула у него была как будто вдавлена и выправлена, но не очень удачно. Второй витязь наконец разлепил губы:
– Всё забери.
Оба были при мечах, связанных по-походному, за спиной. Мечи были наверняка драгоценные, увитые славой воинских дел. Уж точно грозней и краше того, что сам Мадан в узорных ножнах возил. Хорошо обладать такими мечами…
Слова витязя что-то шевельнули в памяти боярского сына, но смутно.
Пока юный Грих мечтал, как похвалится Трайгтрену и другим старикам, пришлец повторил:
– Всё, что есть… животы наши в победном поле остались. Доспехи на себе унесли… да сами ушли.
«Забери, что есть… жизнь мою и честь…» Перед глазами Мадана вспыхнуло и засияло, он вдруг узрел, какой щедрый подарок протягивала судьба. Юноша приосанился:
– Говоришь, нового воеводу наискивал. А красному боярину Гриху поверишься?
Сутки спустя, в торжественно раскинутом боярском шатре, немного ожившие витязи совершили роченье. Один за другим, по старшинству, они с непокрытой головой преклоняли колено перед Маданом, сидевшим на узорочном коробе. Каждый подавал молодому боярину обнажённый меч, касался правой ладонью походной божницы.
– Во имя Создавших Нас, с чистым сердцем, не храня дурных помыслов и сомнений, объявляю себя человеком высокоимённого Мадана, сына красного боярина Гриха.
И протягивал новому властителю руки, воздетые как для просьбы. Руки в броне многолетних мозолей, в шрамах от оружия и мороза. Мадан принимал эти руки в свои, белые, нарядные. Поднимал воина, возвращал меч, награждал поцелуем в уста. На преданность, на нерушимое дружество.
– Повинен, обязанный верностью, держать с красным боярином разумный совет, обетую подавать ему оружную помощь, стоять под его знаменем в поле, выкупать из вражьего плена… Присягая на подданство, рочусь не поднимать руки против боярина Гриха, не выдавать его тайн, не умышлять ни против него, ни против его крепостей, ни против владений. Быть мне рабом в этой жизни и в той, да не защитит меня щит, да буду я потя́т от своего же меча, да падут на меня стрелы из моего тула, если не сохраню сказанного!
Едва живой Есеня не смог сам выйти на роту. Воевода Горик принёс меч побратима и латные рукавицы, сказал за него.
Расписной короб оборачивался ходячим облаком, возносил наследника Грихов высоко над землёй. На что порядчики, причисленные Гайдияром? Вот оно, домашнее войско, крепкое присяге! Да не какие-то сыновья рыбаков или кружевниц! – настоящие кмети из прославленной Железной дружины! Прихотью воинской судьбы узнавшие поражение, но кто видел непобедимых?
«И я сам их добыл! Не по слову дяди Фирина, не искательствами его! Сам!..»
В Устье второй день держалась оттепель. Стояло безветрие, лишь окоём исподволь наливался тяжкой чернотой. Там, на полпути до Аррантиады, собирались угрюмые полчища, затевался боевой пляс, медленно закипали котлы.
По мнению знатоков, это был очень плохой знак.
– Давненько батюшка Киян с матерью Светынью не понимались.
– Ох, сойдутся! Опять ряжи заново колотить.
– Как так, дяденька? А море приходило намедни? Тоже страху набрались…
– То не страх был. То жених к невесте в калиточку со всем вежеством постучался.
Давно отчалили корабли Сенхана, новый поезд придёт ещё через седмицы, но прибрежное купилище знай бурлило. Сеча у Сечи, уже породившая легенды, вынесла на торг неслыханную добычу, как буря выносит обломки и плавник. Всё бесполезное в пути переселенцы перед отплытием продали, и товары не спешили покидать торг – валились из одних рук в другие, из других в третьи.
Обычно исад занимал просторный луг у реки, кругом долгого ильменя, почти растерявшего береговой камыш. Сейчас палаточный городок мало-помалу переползал на более возвышенные места. Его как будто уже подняло половодьем, хотя неистовая свадьба вселенских начал была ещё далеко.
Галуха, покорный общему движению, тоже потащил саночки на угор. Полозья скрипели по кремнистой земле, сетовали, стенали, оплакивали. Галуха давно продал шубу, сменив её на потасканный заплатник. Худая, подбитая ветошью одежонка, неистребимо пахнувшая чужим телом, вбирала сырость и трудно сохла, суля стать зримым знаком падения и конца. Ни в Шегардай, ни подавно в Выскирег в такой справе уже не дойти.
Только здесь и сидеть, бездумно радуясь ещё одному оттепельному дню… ещё одному дню жизни.
Певец, некогда игравший царевичам, оканчивал свой путь среди распоследнего сброда – вороватых маяков, попрошаек, чающих найма головорезов. Иссякнет торг, и кто-нибудь из этих грубых людей – корыстно ли, спьяну, просто под горячую руку – найдёт ножом его горло. Застигнет спящего и…
…И сбудется давний страх. И рассядется гортань, способная к благогласию превыше их убогого разумения…
Галуха всхлипнул от жалости к себе. Оглянулся в сторону моря.
Поволок саночки дальше, под похоронный скрежет полозьев. Крутой угор был бесконечен, томителен и жесток.
Если так дело пойдёт, не миновать продавать вагуды из сундука.
И вот тогда – точно конец. Это как ноги себе отрезать ради сытной похлёбки. Брюхо добра не вспомнит, а другие ноги где взять?
Галуха кое-как разогнал невыносимые мысли, налёг на алык, торопясь занять местечко повыше. Впереди была ночь, и он надеялся её пережить.
Здешние ночи стояли гораздо светлее, чем в коренной Андархайне. В торговом становище мало кого сморил крепкий сон, люди проверяли надёжность шатров, беспокойно поглядывали на море и на небо.
Когда вода тихо поползла на берег, Галуха это заметил чуть ли не первым. Только не увидел, как другие, – услышал. Едва сгустились сумерки, и отточенный слух игреца уловил перемену в песне реки. Сделался различим низкий рокот, исполненный
