Нарагон, Болт Нарагон!.. Тусклый уголёк надежды вспыхнул пожаром. Быть может, погибельным. Галуху затрясло. Он судорожно, руками без рукавиц, не чуя холода, выдрал из снега алык. Впрягся, стронул и поволок санки. Ах да рукой мах!.. Болт – не Югвейн. Болт вспомнит… узнает…
То есть Галуха такого даже не думал. Не прикидывал, не гадал, не взвешивал, как памятной ночью перед сражением. Разуму больше не было веры. Он просто бежал, загребая снег, пытаясь верить в спасение, и, кажется, тихо подвывал на бегу.
У шатров, кутаясь в толстые плащи, прохаживалась стража. Боярские рынды издалека заметили Галуху, вышли навстречу:
– Тебе чего?
У них были тёмные, дублёные лица людей, крепко забывших, как жить на одном месте, вечер за вечером возвращаясь под кров. Они держали наготове совсем не игрушечные бердыши, хотя о белых кафтанах, поди, слыхом не слыхали. Галуха остановился, тяжело отдуваясь, и по свойству опытного игреца увидел себя их глазами. Нищий канючка. Изверженец, искатель заступы… И ведь справедливо, по сути.
Возвращая дыхание, он проквохтал:
– Господину вашему иду послужить.
Стражи засмеялись. Старший был неимоверно широк, кожа отливала медью, из-под бровей зорко щурились голубые глаза.
– Такому, как ты, наш господин поганое судно вверить погнушается.
Он говорил по-андархски довольно чисто, но чужеземный призвук резал тонкое ухо. «Не просить… Только не просить!» Галуха качнулся над погибельной бездной. Все последние дни он так явственно ощущал её под ногами, что вместо отчаяния исполнился вдохновения:
– Прежде, бывало, государь Болт Нарагон не гнушался моим песням внимать!..
Голос прозвучал противно, тонко, зато слышно. Вообще-то, государями честят высших праведных. И тех, кто властен в жизни и смерти. Галуха понял, что угадал, когда из большого шатра лениво отозвались:
– Что там, Бо́рво?
Могучий рында хмыкнул через плечо:
– Лохмотник до твоего высокоимёнства пришёл.
Сердце Галухи снова ухнуло в пятки. Вот сейчас прозвучит: «Гони в шею», и тогда всё, совсем всё! – но в шатре заворчали, завозились, и наружу вышел красный боярин.
Галуха его сразу узнал. Болт запустил бороду, обзавёлся шрамом со лба на скулу, да и одет был не по-столичному, но, вне сомнения, это был он! Галуха сорвал куколь, холопски бухнулся на оба колена. Болт вправду не Югвейн. Прежде был падок на почёты, и ныне таков. Назвали государем, в снегопад вышел покрасоваться.
Боярин брезгливо оглядел заплаты на согбенной спине:
– Неужто прибыл знатный гонец, отряжённый оказать мне приём?
Галуха отважился чуть приподнять голову. Не сглазить бы!
– Сей скромный слуга далёк от замыслов трона, он лишь поёт о деяниях, возвышающих Андархайну. Когда пришёл твой корабль, я тотчас подумал: вот седлает бурю бесстрашный Болт Нарагон! Вот наследник чести и славы, чей подвиг взывает к высотам красного склада! Господин, перед тобой простёрся Галуха, певец во имя Справедливой… наказующей милостью её занесённый в это гиблое место…
На последних словах голос всё-таки дрогнул.
– Галуха? – Болт нахмурился, припоминая. Затем поманил телохранителя. – Бо́рво, игреца накормить и дать одежду, какая моему окольному подобает. Соскучился я по доброй гудьбе!
В ночевщики – развозчики съестного – берут неутомимых мальчишек. Под конец дня даже у них тяжелеют ноги, тускнеют глаза. Никто не жалуется. Чающих приработка за воротами без счёта, резвых и рьяных.
Ныне Верешко сверх обычного дневного урока взялся свезти ещё две корзины. Добрым людям, которым Озарка посылала угощение в красные дни.
Старик по прозвищу Пёсий Дед жил неподалёку, на Лапотной. У него было страшно. По всему двору железные загородки, в загородках – потомки страшилищ, стерёгших каторжную Пропадиху. Рёв, слюна брызгами, вздыбленные тени за тонкими прутьями, каждая тень как два Верешка! Вырвутся – косточки разнесут!
У грамотника Вараксы, напротив, тихо и чинно. Книги, свитки, чинёные гусиные перья. В корытце с водой коптит горелка, заправленная чистым маслом. Даёт сажу на тонкие чернила для краснописания. Сам Варакса бледный, тихий, вздрагивает от нежданного оклика. Будто некогда набрался превеликого страха, аж до сих пор не избыл. Верешко грамоте разумел не слишком, мать начинала учить, но когда это было! Опять же су́кна скать – не пером черка́ть, а с тележкой сновать и подавно, однако к Вараксе заходил бы по три раза на дню. Беда только, живёт Варакса далеко. От «Барана и бочки» – поперёк через город.
А ещё тележку назад катить…
А ещё в «Зелёный пыж» за Малютой…
Уложив наконец отца, Верешко сам готов был уснуть, сидя рядом с ним на полу. Тепло, струившееся от жбана, лишало деятельной воли. Верешко начал поклёвывать носом… потом всё-таки встал. Старчески медленно оживил затёкшие ноги. Пошёл в ремесленную.
Кощей встретил юного хозяина поклонами, невнятными приветствиями. Верешко поставил жирник, сел на скамейку.
– А ты окреп, погляжу. – Голос прозвучал сипло. – Я нынче на торгу тебя видел.
– Этот раб… посмотреть… цену спросить…
Хоть ты плачь, хоть ты смейся. Купленный за три чешуйки бродил по торговым рядам. Присматривался. Приценивался…
– И много высмотрел? – хмыкнул Верешко.
Ответ прозвучал неожиданно:
– Этот раб… искал… чего на торгу нет.
Богатство шегардайской торговли давно вошло в поговорки.
– Ну и чего не нашёл?
– Игрушек… забавок… загадок…
Верешко отмахнулся. Кто ходит на торг за игрушками? Их детям в каждом доме сами исто́чат. Мать кукол вяжет. Отец лошадок режет из дерева. Верешко приподнял жирник. Глина, сообща отбитая у Моклочихи, лежала скатанная колбасками толщиной с палец. Колбаски изгибались в крючки. Мгла подпёр их разновеликими камешками, чтобы, засыхая, вида не потеряли.
– Это что?
– Загадка… хозяин…
Верешко ощутил позыв раздражения. Он ноги стаптывал, добывая снедный кусок. В том числе для лишнего рта. А обладатель этого рта меледой забавлялся. И кажется, норовил посмеяться, если Верешко загадку не отгадает?
– Добрый… хозяин… – Калека стаскивал дарёные варежки. – Люди… невиданное… захотят…
– Вот эти загогулины? Невиданное?
– Части… сложить, разнять… – Уцелевшие персты вдруг сплелись хитрым и красивым узлом. – Дёрнут, сломают… новую…
Раб хотел быть полезным. Наверно, боялся, что Малюта смекнёт лукавство Угрюма и отыграется на зряшной покупке. Верешко неволей представил кощея одного под дождём, выкинутого за ворота. Вспомнил тяжёлые жбаны, гревшие дом. Тёмушкину корзину. И… отцовский кулак, разминувшийся с его, Верешка, сусалами.
– Ладно, – смилостивился сын валяльщика. – Лепи, ну тебя. Глину бери против Кошкина мостика, там не заругают.
А ещё в доме у грамотника Вараксы, на втором жилье, было окно.
Чудесное, с белым стеклом вроде того, которым в пору благополучия порадовал супругу достаточный валяльщик Малюта. Только у Малюты окошечко было узенькое и смотрело на ближайший ерик. Варакса же, обжившись в Шегардае, некоторыми судьбами приобрёл сокровище, едва мыслимое
