— Затем, что это полная свобода.
— Ну и что?
— Ты так говоришь, потому что не знаешь еще, что такое рабство.
— Я не раб.
— Все мы чьи-то рабы, тигренок…
— И ты, Марциал?!
Он засмеялся еще громче. Старик уходил на ночь глядя. Жутко было смотреть, как он уходит от костра в темную чащу, в холодные объятья совершенно беззвездной ночи. Я догнал его, молча сунул ему краюху хлеба. Он убрал ее в мешок.
— Может, останетесь? Куда вы? Я знаю эти места, тут опасно.
— Да. Тут опасно. Белая тигрица вас к себе не подпустит. В живых останешься ты один.
— Подождите!
Он ушел. Но он сказал правду. Я видел ее, гордо лежащую на большом валуне, после того как Хлодвиг сорвался с уступа, Кристи заклевали в ущелье орлы, а Марциала придавило упавшей сосной. Он жил еще долго, почти час, сосна валялась корнями вверх и истекала смолой, молодое сильное дерево, которое само ни за что бы не упало.
— Она сильнее, — сказал Марциал, — деревья, птицы, камни, — всё в ее распоряжении. Кошка! Драная кошка!..
Нет, она была прекрасна! Видит Бог, как я боялся ее! Но отвернуться, уйти, убежать было немыслимо, я любовался ею из кустов бузины, как завороженный. Она наверняка меня видела, но позволяла на себя смотреть и лениво жмурилась от солнца. Потом ей это надоело, она так рявкнула, что у меня все оборвалось внутри, и скрылась в чаще.
В свою деревню я добирался дней десять, один, без всякой веры в светлое будущее, без обещанных денег и, главное, без продуктов, которые улетели в пропасть вместе с беднягой Хлодвигом. Я проклинал тот день, когда связался с этими господами из Лесовии и согласился быть проводником. Лес я любил всеми силами души, но тогда решил, что с меня хватит, что надышался я целебным хвойным запахом на всю жизнь!
///////////////////////////////////////////////////////////////
/////////////////////////////////////////////////
Встал я рано, как только забрезжил рассвет. Уж лучше побродить по улицам, чем валяться как дурак в постели и смотреть в потолок. Чтобы не разбудить никого, на кухню я прошел на цыпочках, отрезал кусок сыра, отломил горбушку хлеба и рассовал по карманам. Пока стоял в раздумье, не отхлебнуть ли вчерашнего компота, и в какой кастрюле он может быть, сзади послышались шаги. Я замер как вор на месте преступления, сам не знаю почему. Потом рассудил, что ничего особенного не совершаю, просто есть хочу, и обернулся.
В дверях стояла Изольда. В ночной рубашке. Она нимало не смутилась, она вообще не заметила меня, прошлась взад-вперед, села к камину, разгребла угли руками и стала укладывать щепки шалашиком. Движения были замедленные, осторожные.
— Изольда, — позвал я, чувствуя неладное.
Она не слышала, не глядя, взяла с каминной полки огниво. Все это было странно, еще вчера вечером она казалась совершенно нормальной женщиной, может только, слишком красивой для той одинокой и скромной жизни, которую она вела, но теперь я, кажется, понял причину этого одиночества.
Развести огонь я ей не дал. Страшно подумать, что могло бы быть, не окажись я случайно на кухне! Она была сильная и гибкая, я просто не знал, что с ней делать, потому что она все время молча вырывалась и рвалась к камину со слезами на глазах, глаза были зеленые как трава-осока.
— Да что тобой? Что с тобой, Изольда? Ну, тише! Ну, куда ты?..
Когда она немножко успокоилась и перестала вырываться, пришел Ольвин. Более нелепой ситуации в своей жизни я не помню.
Я стоял в четыре часа утра на чужой кухне с оттопыренными карманами, обнимал полураздетую женщину и тупо глядел на ее брата, а наверху, в угловой комнате с запахом смолы и яблок спала моя жена.
— О, Господи! — сокрушенно сказал Ольвин, — вот она где!
Сестра перешла к нему в объятья и окончательно затихла.
— Какая нелепость, — проговорил он потом с отчаянием, — с ней уже давно этого не было, и надо же, чтобы именно сегодня… Какого черта ты тут делаешь?
Я и сам себе задавал этот вопрос, но теперь уже не имело значения, что меня сюда привело.
— Я никому не скажу, Ольвин, слышишь?
Он кивнул, поднимая сестру на руки.
— Она тебя не укусила?
— Да нет, ничего…
— Ночью ее еще можно как-то остановить, я сплю за стенкой и сразу просыпаюсь. Но иногда это случается с ней среди бела дня. Не держать же ее взаперти… Тогда приходится уезжать в другой город.
— Почему?
— Потому что за это отправляют на костер.
— Но она же не ведьма, она просто больна!
— Кто будет в этом разбираться?
— А вылечить эту болезнь как-то можно?
— Подожди, я отнесу ее…
Мы развели-таки огонь в камине и повесили на крючок чайник, потому что утренний голод какой-то особенно свирепый. Я с виноватым видом вытащил из карманов свои запасы.
— Понимаешь, не спалось…
Ольвин усмехнулся. Он сидел на стуле вместе с ногами, обняв одну коленку, как это делают гимнасты и маленькие дети.
— Там в буфете сахар и печенье. Доставай, если хочешь.
Я достал. Мы смотрели друг на друга.
— Ты, наверно, теперь жалеешь, что пустил жильцов?
— Да я сразу понял, что тебя надо послать к чертям, но девочка Нолли очень хотела остаться.
— Она, между прочим, сказала, что ты святой.
— В смысле юродивый?
Он засмеялся и пошел снимать кипящий чайник.
— Ну и в семейку вы попали! И сестра, и брат — оба ненормальные. Правда, если ее еще можно вылечить, то меня уже никак.
Если б он говорил не так весело и не с таким добродушным выражением лица, я решил бы, что он обиделся. Уроды обычно бывают обидчивые и обозленные. Этот оказался приятным исключением.
— А давно она заболела?
— Уже десять лет.
— Ровно столько…
— Сколько мы скитаемся? Да. Я не хотел, чтобы дома знали об этом, — Ольвин опять с ногами забрался на стул, — вот когда я ее вылечу, я вернусь…
— А если нет?
— Нет так нет… Вообще мне нравится такая жизнь: новые города, новые люди, даже новая мебель!
— Но ты ведь можешь привязаться к кому-то? Полюбить, в конце концов?
Он потянулся за банкой с вареньем, глядя, впрочем, не на банку, а на меня.
— Я непривязчив.
И это прозвучало жестко. Я понял, что свою непривязчивость он выстрадал. Через полминуты он снова светился изнутри и приветливо улыбался, но этот взгляд я запомнил.
— Слушай, Мартин, чем ты собираешься заниматься?
— Вообще-то… — я слегка изобразил смущение, — я хотел попроситься в вашу труппу. Вам не нужен еще один скоморох? Сальто я крутить, конечно, не умею… ну а пройтись на руках или пожонглировать яблоками, пожалуй, смогу. И вообще я способный.
Ольвин оказался очень доволен моим выступлением.
