Среди Школяров вторую сотню лет бытовала стойкая традиция: проходя утром, мысленно просить у Ансельмо успеха в учебе и особенно в испытаниях, а возвращаясь, благодарить за успехи, если таковые случались. Священники относились к этому терпимо, наставляя лишь, чтобы мальчишки не вздумали молиться статуе, ибо это и есть неприкрытая ересь. Вот и Тарик лишь в уме поблагодарил маркиза за очередную золотую сову, не заходя в мыслях дальше почтения. И положил у чугунного башмака медный шустак — в конце концов, отец Михалик скрепя сердце соглашался, что возложение денежки, равно как и цветов Птице Инотали, есть не поклонение языческому кумиру, а дань уважения, она же народный обычай (Тарик слышал, что другие священники настроены суровее, но это не писаный завет, а их личное мнение. Отца Михалика за то любили и уважали, что он во многом терпим и добр).
Там уже лежали два шустака и несколько медных грошиков — точно, сегодня везло в учебе не одному Тарику. К утру все монеты пропадут, словно в воздухе растают, и никакого волшебства в этом не стоит усматривать: все знают, что денежку ночной порой подберет житель нумера первого, дедуган Контарь, но что поделать, если это его полноправная мзда — все-таки он добросовестно выполняет по негласке обязанности хранителя памятника, очищает его от следов птичьего непотребства...
Тарик зашагал по родной улице степенно, как и подобает Мате- рущему Школяру, одному из трех ватажников. Со всех ног носятся только Недоросли...
Ага, вот они. Легки на помине, сорванцы этакие. На земле валялось несколько пахучих конских катышей, усеянных непереваренными зернами, и к ним, чирикая, слетались серые воробейчики. А поодаль, за деревом, притаились трое Недорослей, и один держал наготове расправленную сетку с четырьмя завязанными в тряпочки камнями по углам — ждал, когда воробейчиков слетится побольше.
Тарик прошел мимо, покосившись снисходительно. Наловив воробейчиков, детвора пойдет на берег речки, разведет костерчик и изжарит добычу, ощипав и нанизав на прутья. И слопает, конечно. Никого из них дома не кормят скудно, но жареха воробейчиков, Тарик знал по себе, — признак молодечества (очередная негласка). Само собой разумеется, Недоросли, став Школярами, это птицеловство оставляют навсегда.
— Морячок!
Его догнал один из птицеловов, рыжий Дальперик (это Малышами старшие не интересуются, а всех Недорослей со своей улицы знают по именам, как же иначе).
— Какой я тебе Морячок? — спросил Тарик беззлобно, попросту строго соблюдая негласки. — Соплив еще меня кличкой называть, за это и щелбан можно схлопотать запросто...
— Ну извини, это я сгоряча, прости сопляка...
— Прощаю, — сказал Тарик. — Коли уж научился по негласке прощенья испросить... Ты зачем своих бросил? Воробейчики улетят...— Да ничего они не улетят, Фидларик сетку кидать мастак. Тарик, мне завтра десятик стукнет.
— Поздравляю, — сказал Тарик. — И что с того?
— Известное дело что. Если стукнуло десять, можно уже проситься в Приписные, все по негласке... Тарик, можно я в твою ватажку попрошусь? Здоровски было бы...
— А почему в мою? — усмехнулся Тарик. — А не к Бадану или Зуху?
— Потому что ты лучший ватажник на нашей улице, все говорят, — и Недоросль заторопился: — Тарик, я, упаси Создатель, не говорю, что Бадан и Зух какие-то не такие, они тоже справные ватажники... но ты лучший, все согласны, кто у тебя в Приписных ходит, все трое... Вот я и думаю, как бы мне в четвертые...
Что греха таить, Тарику приятно было слышать, что его считают лучшим ватажником на улице — причем не такие уж малявки, отметим сразу же...
Он сделал вид, что задумался. У каждой ватажки есть Приписные из Недорослей, каковые, за редкими исключениями, становятся полноправными, когда перейдут в Школяры, — он и сам через это проходил два года, как все. Приписные для ватажников — что-то вроде рыцарских оруженосцев из старинных романов. Выполняют мелкие поручения — ничуть не обременительные и уж никак не унизительные, просто ватажники считают, что им уже не к лицу заниматься самим всякими мелочами, несолидно как-то. Как и обо всех Недорослях с улицы Серебряного Волка, он давно составил о Дальперике впечатление — довольно-таки благоприятное. Не плакса, не ябедник, малышню зря не обижает, проказлив в меру, все негласки знает и блюдет... Пожалуй что, такого и принять можно. Хорошо стоит сопляк: смотрит просительно, но отнюдь не подобострастно, — а на прошлой неделе Тумбарю как раз и отказали, потому что льстит и подхалимничает не в меру, а такое в ватажке не приветствуется...
Дальперик, видимо, решил, что Тарик раздумывает. Ну что же, пусть так и считает: принятие в Приписные — дело серьезное, на него не следует соглашаться моментально, подобно засидевшейся в девках дурнушке, с визгом в знак согласия отдающей ленту из волос первому же постучавшемуся в ворота жениху...
— Тарик, я уже кой-чего наворотил, — сказал Дальперик с потешной для Тарика гордостью. — Уже два раза с телег тибрил, первый раз возчик не заметил, а второй раз — не догнал... Из рогульки палить умею... Вчера Фимку по попке хлопнул...
— А она что? — фыркнул Тарик.
— А она куклой по башке шарахнула и дураком обозвала.
— Правильно обозвала, — сказал Тарик. — Рано тебе еще девочек по попке хлопать.
— Так я ж не ради всяких глупостей, а из чистого молодечества. Мы с Подоратом побились на два гроша, он говорит: слабо тебе Фимку по попке хлопнуть, а я говорю — не слабо. Вот и хлопнул, два гроша выспорил...
— Молодечество... — проворчал Тарик. — Смотри, в следующий раз не куклой шарахнет, а чурбачком — и права будет...
— Да я больше не собираюсь, — заверил Дальперик. — Показал молодечество — и хорош. Да, а еще... Меня с утра Хорек приловил и начал пытать, кто у него на воротах похабню нарисовал и написал какую-то гадость. Как он меня ни стращал, руку выкручивал, а я сказал, что не видел. Он говорит: ты ж через дорогу живешь, должен был в точности видеть, кто рисовал и убежал, когда собака забрехала. И еще говорил: мол, двое и без меня рассказали кто, так что от меня будет чисто подтверждение, а не звяканье...
— Брешет, — сказал Тарик. — У «пестрых» всегда такой коварный подходец: мол, до тебя уже раскололись, говори уж правду. А на самом деле никто и не раскалывался. На дурачка ловят.
— Я знаю, Тарик! И про то, что звякать «пестрым» нельзя, тоже знаю, не сомневайся. Уж он, козий выпорок, так старался... Пугал всяко, глупо так, за сопляка принимал. «Щипцы» мне даже устроил. И ведь я ему ни словечка не выдал, хоть прекрасно я знаю, что это вы с Ягненком, я вас видел...Тарик улыбнулся этак мечтательно. И в самом деле, это они с Шотаном, взяв стибренные в Школариуме мелки, в сумерках разукрасили ворота Хорьку. Шотан рисовал лучше, вот он и изобразил отвратного, худущего, как скелет, Хорька, а Тарик написал ниже: «Хорекжулькает козу».
Хорек, если не нес стражу, вставал поздно, и многие увидели рисунок — Хорек потом, ругаясь, стирал его мокрой тряпкой...
Вот это уже неплохо — с честью выдержать расспросы Стражника, особенно такого гнилого, как Хорек. Это в том, чтобы хлопнуть по попке, нет никакого молодечества, одна дурь. Но Тарик не похвалил ни словом, чтобы не расповаживать чересчур Недоросля, и сказал:
— Ну, неплохо. Теперь проверим на зоркий глаз. Вы ведь, ваша стайка, с утреца на улицу высыпаете. Я уже знаю, что объявилось сразу трое приезжих, а вот подробностей еще не слышал. Что скажешь?
— Да уж скажу! — с некоторой похвальбой сообщил Дальпе-рик. — Та ваша новая соседка — старушка из Медников, со служанкой приехала. Какая на характер, еще неизвестно. Но на вид вроде добрая: когда мы смотрели, как габару разгружают и вещички в дом носят, не шуганула, улыбалась этак... кротко. Потом этот... я циферок еще не знаю, я тебе нарисую...
Он огляделся, подобрал прутик и старательно вывел на земле две большие каракули, больше всего похожие на циферки «три» и «девять», — ну конечно, тридцать девятый нумер, после смерти дедушки Потилата от сердечного удара оставшийся бесхозным. Две недели, как полагалось, бирючи69 выкликали о смерти в людных местах, на перекрестках и площадях, призывая наследников и заимодавцев, буде таковые сыщутся, предъявить претензию в квартальную управу. Не объявилось ни тех ни других, дом перешел в выморочные, и управа его продала с открытых торгов — как случилось и с домом покойного соседа Тарика, дядюшки Пайоля. И с уверенностью можно сказать одно: оба дома купили люди небедные — управа себя не обидела, взяла и надбавку за дом именно на улице Серебряного Волка, и за Зеленую Околицу. Вот с шестнадцатым нумером иначе: Буба не врал, что незнакомый Егерь из Гаральяна его откупил у предыдущего хозяина (дядюшка Нуланос, второй Стражник, говорил, а он врать не будет), хотя насчет всего остального даже не сам придумал скудным умишком, а наслушался тетку Лалиолу, которой сбрехать — что семечку раскусить...
