— Ну, и кто там теперь? — спросил Тарик.
— Такой... в годах, хоть еще и не пожилых, навроде годочек твоего или моего папани. Возчик сказал — Аптекарь. И точно, вид у него такой... образованный. Нос не задирает, как иные, но с большим достоинством держится, к такому не каждый взрослый с расспросами подкатится в первый же день. В дорожном плаще был. И бляхи мы не видели, но точно тебе говорю: Аптекарь. Два ящика, и немаленьких, велел грузалям снимать с габары и нести бережно, как младенчиков: мол, там стекло. А кому еще понадобится дома столько стекла, как не Аптекарю? Будь это просто стеклянная посуда, ее бы привезли в корзинах, соломой переложенную...
«Востроглазый растет, — одобрительно подумал Тарик, — такие в ватажке нужны». И спросил:
— Ну, а как насчет... — и, взяв у Недоросля прутик, гораздо искуснее начертил «16».
— Тоже видели, — сказал Дальперик. — Егерь весь в зеленом, как им положено, и бляха егерская, и шляпа. Вроде не сердитый, посмотрел на нас и говорит девчонке: «Вон и женихи набежали, только маловаты, будешь ждать, когда вырастут». И спросил у нас, где тут ближайшая хорошая таверна, необязательно огненная, но уж непременно винная70. Мы ему объяснили про «Пламень в стекле» и про «Разливное море». А он смеется: жить на вашей улице, я смотрю, можно. А уж какая у него псина, Тарик!
Настоящий гаральянский ловчий, я их раньше только на картинке видел. Здоровущая, выше меня, чтоб мне с этого места не сойти! Чернущая, и уши резаные, уголками торчат...
— Погоди, — сказал Тарик как мог небрежнее, — а девчонка, значит, тоже там была?
— Была какая-то, по годочкам вроде Школярка... Девчонка как девчонка, что в ней интересного? Зато псина, Тарик, ты б видел! И умнющая! Егерь ей дал корзину — так она ее в дом понесла, в зубах ручки зажавши...
Он еще расписывал собаку, но Тарик слушал плохо: девчонка его интересовала гораздо больше — новая девчонка подходящих годочков, к тому же красивая (то-то у Бубы слюнки бежали в три ручья), да еще такая, на которую никто не успел выдвинуть претензию... Это заманчиво. Вот только ничего больше насчет нее от Дальперика не добьешься, Недоросль еще в тех годочках, когда к девчонкам не присматриваются, его пес заинтересовал жутко...
— А хвостище как палка, здоровущий...
— Ладно, хватит, — сказал Тарик. — И так вижу: глаз острый, это хорошо. Заявлю о тебе на ватажке, а там уж что они решат. У нас такие дела решаются обсуждением и поднятием рук за или против, мы не какая-нибудь разухабистая ватага со Вшивого Бугра, у нас все по негласкам решается...
— Спасибочки, Тарик!
— Рано еще благодарить, — сказал Тарик, чтобы Недоросль как следует проникся важностью предстоящей церемонии. — А пока вот тебе первое поручение: обежишь всех из моей ватажки и скажешь, что я назначил сбор на четыре часа послеполуденного времени. Знаешь ведь всех, кто у меня, и под какими нумерами живут?
— Железно, Тарик! Сначала к Данке, от нее отсюда ближе всех, потом к Байли, к Шотану, к Чампи... Я побег?
— Стрелой, — распорядился Тарик, приняв суровый вид. О
Недоросль шустро унесся по неделимой стороне, прямиком к двадцать третьему нумеру, где жила Данка-Пантерка, а Тарик пошел дальше. Когда у него за спиной послышался конский топот, он и не подумал обернуться: стука колес не слышно — значит всадник, а всадники на улице Серебряного Волка все же не такая уж редкость, чтобы на них оборачиваться, особенно Матерущему Школяру. Он только отступил к обочине: раз всадник — наверняка дворянин, толкнет конем запросто и задерживаться ради такой мелочи не станет, как конный солдат или Стражник из Верховых...
Однако топот копыт утих совсем близко за его спиной, и звучный уверенный мужской голос позвал:
— Эгей, Школяр!
Это могло относиться только к нему, поскольку других Школяров на улице не имелось, — и Тарик обернулся. В паре шагов от него нетерпеливо приплясывал великолепный каурый конь, похрапывая и роняя на землю пену, а на коне сидел молодой дворянин с живым лицом и озорными глазами. Тарик, как требовал политес, проворно снял шляпу и поклонился:
— Слушаю, ваша милость...
— Я так понимаю, ты с этой улицы?
— Правильно изволили подметить, — сказал Тарик. — Родился здесь, всю сознательную жизнь прожил...
— Страшно подумать, сколько у тебя за плечами сознательной жизни! — блеснул в улыбке дворянин великолепными белоснежными зубами.
Прозвучало это ничуть не обидно: дворянин был явно записным балагуром и весельчаком, готовым вышучивать все и вся — вроде одного из приятелей худога Гаспера, студиозуса Клемпера, вольными шутками порой задевавшего даже Святую Дюжину (поначалу Тарик таких шуточек пугался, но потом уяснил, что это не ересь и не богохульство, а попросту невоздержанность в языке, заставлявшая иных святош возмущаться, но церковью не преследовавшаяся).
— Значит, всех тут знаешь?
— От мала до велика, ваша милость, — ответил Тарик, уже начавший строить кое-какие догадки.
— Тогда знаешь наверняка, под каким нумером обитает Марли-нетта-зеленщица?
Ну да, так и есть, верно догадался...
— Знаю, конечно, — сказал Тарик, обозначив легонькую понимающую улыбочку — именно что легонькую. — Только ее в эту пору наверняка дома нету, и политеснее будет...
— А ну-ка, ну-ка! — с живым интересом воскликнул молодой дворянин. — Как будет совершенно политесно?
— В эту пору Марлинетта хозяйничает в отцовской лавке в полном одиночестве — отец давно на нее лавку оставляет, она торговлю умело ведет. Ежели вы, ваша милость, зайдете в лавку и купите полдюжины морквы для вашего коня-красавца, будет весьма политесно. Многие благородные господа так и поступают, чтобы коня свежей морквой побаловать, какая только в Зеленой Околице произрастает...
— А покупателей много?
— В эту пору, ваша милость, считайте, и никого. Хоть товар и добрый, а время для покупателей наступит ближе к вечеру, чтобы на ужин свежая зелень была. В эту пору зеленщица скучает... А лавка с вывеской «Зеленый горошек» в конце улицы, под пятьдесят седьмым нумером...
— Ну ты хват! — блеснул зубами дворянин и подмигнул ухарски, прямо как равному. — Растолковал в лучшем виде... Девчонка есть, а? По лицу вижу, шельмец, что есть. Приласкиваешь ведь?
Тарик, как случалось не впервые, принял многозначительно важный вид — приятно было такое слышать, тем более от дворянина.
— Купи ей что-нибудь, нежнее будет, — засмеялся дворянин. — Девушки они такие, без коврижек к ним не подходи. Держи!
Он запустил руку в коричневой перчатке в карман и щелчком большого пальца послал невысоко в воздух монету, которую Тарик ловко поймал на лету. И, прежде чем Тарик успел политесно поблагодарить, подхлестнул коня, и тот рысью понес его в конец улицы.
Тарик разжал пальцы. Еще поймав монету в кулак и видя, что она серебряная, он предвкушал нечаянную радость. Так оно и оказалось: на ладони у него лежал серебряный шустак новой чеканки — с профилем короля Ромерика на одной стороне и на другой — циферкой «шесть» в обрамлении цветущих веток вереска (на монетах старой династии были дубовые ветки, но она пресеклась, теперь красовался вереск — ничего странного, учитывая происхождение и герб Ромерика, как раз и украшенный цветущим вереском, геральдическим цветком княжества Гаральян).
Щедрый попался дворянин, другие на его месте отделались бы серебряным денаром, а то и медью, а тут гляди-ка, полтешок золотого! Поскольку это не денежка с приработки, вполне политесно будет не отдавать ее родителям и не «ломать», а оставить себе. Надо же, и он разжился на Марлинетте, что далеко не с каждым случается. Будет сегодня чем похвалиться на сходе ватажки, еще и этим...
Глядя вслед быстро удалявшемуся всаднику — на утоптанной земле копыта почти что и не вздымали пыли, — Тарик понимающе ухмыльнулся, как всякий годочек на его месте.
Как именно все началось, не знала даже всеведущая и всезнающая кумушка Стемпари, касаемо которой никто бы не удивился, окажись, что она и в самом деле умеет видеть сквозь стены, а помогает ей не кто иной, как чердачники. Ежели пораскинуть мозгами, самое вероятное — какой-то дворянин действительно мимоездом зашел в лавку без задних мыслей, просто хотел, как многие, полакомить коня морквой. А Марлинетта была в лавке одна, вот и завертелось...
