бы применить ко всем, кто входит в мою дверь. Это бессмысленно. Вы не похожи на кого-то еще, а они не вы. – Он посмотрел в окошко над раковиной. – Я все еще не знаю, кто вы или что. Но я учусь. Я понимаю, что вы напуганы и имеете на это полное право.
– Еще бы. Как тут не напугаться?
Хьюго спокойно улыбнулся и повернулся к Уоллесу:
– Это, наверное, самая честная вещь из всех, что вы сказали с того момента, как оказались здесь. Вы делаете успехи. Это прекрасно.
И Уоллесу вдруг стало тепло от его слов. Они показались ему незаслуженными, особенно потому, что он не ждал их.
– Мэй сказала, до нее у вас был другой Жнец.
Улыбка Хьюго погасла, выражение лица стало жестким.
– Да, но это не обсуждается. К вам это не имеет никакого отношения.
Уоллес сделал шаг назад, и впервые на его памяти ему захотелось извиниться. Это было странно, а еще хуже оказалось то, что ему было очень тяжело выдавить из себя извинения. Он нахмурился и проговорил:
– Прошу… прощения.
Напряжение отпустило Хьюго, он положил руки на стойку перед раковиной.
– Я задаю вам вопросы, и вы тоже имеете право делать это. Но есть вещи, о которых я не хочу говорить, по крайней мере пока.
– Тогда вы должны понимать, что это справедливо и по отношению ко мне.
Хьюго посмотрел на него с удивлением и снова улыбнулся:
– Я… ага. О'кей. Я понял. Это действительно справедливо.
И с этими словами он развернулся и вышел из кухни, Уоллес смотрел ему вслед.
Почти весь день в «Перевозках Харона» было много народу. Временное затишье наступило в полдень, но потом опять набежали люди – словно голубое небо начало наступление на тьму. Уоллес все это время оставался на кухне, смотрел, как посетители входят и выходят, и чувствовал себя вуайеристом.
Он дивился (что бы там ни говорила Мэй), что никто не пытается включить компьютер или уткнуться в телефон. Даже те, кто пришел один, казалось, были счастливы просто сидеть за столиками и впитывать в себя шумную атмосферу чайной лавки. Он был немного удивлен (и более, чем немного, напуган) тем, что, как оказалось, он понятия не имеет, какой сейчас день недели. И стал считать дни. Умер он в воскресенье. Похороны состоялись в среду.
Значит, сегодня четверг, хотя у него создалось впечатление, будто со дня его смерти прошло несколько недель. Если бы он был все еще жив, то сидел бы сейчас в своем кабинете и до конца рабочего дня оставалось бы еще несколько часов. Он всегда работал до изнеможения, так что, когда приходил домой, чувствовал упадок сил и замертво падал ничком на кровать и лежал так до тех пор, пока рано утром не трезвонил будильник, и тогда все начиналось сначала.
Для него была новой такая вот мысль: вся его работа, жизнь, которую он выстроил, – значило ли это что-нибудь? Какой во всем этом был смысл?
Он не мог ответить на подобные вопросы. И ему было больно думать об этом.
С такими грохочущими в голове мыслями он продолжал играть роль вуайериста, поскольку ему больше совершенно нечего было делать.
Мэй то выходила из кухни, то входила в нее, предпочитая находиться в дальнем ее конце.
– Хьюго – человек общительный, – сказала она Уоллесу. – Любит поговорить. А я нет.
– Ну тогда эта работа тебе не подходит.
Она пожала плечами:
– Мертвые мне нравятся больше, чем живые. Их обычно не волнуют жизненные неурядицы.
Он так не думал. Он бы все отдал, чтобы у него опять возникли такие неурядицы. Да, задним умом он оказался крепче.
Почти все это время Нельсон оставался в кресле перед камином. Или же слонялся между столиками, вставляя реплики в разговоры, в которых не мог принять участие.
Аполлон то выбегал из дома, то возвращался. Уоллес слышал, как он яростно лает на белок, хотя те его совершенно игнорировали.
Но в основном Уоллес наблюдал за Хьюго.
У Хьюго, казалось, имеется неограниченный запас времени для всех, кому требуется его внимание. В начале дня в лавку пришла стайка пожилых женщин, они ворковали и любезничали с ним, щипали за щеки и хихикали, когда он краснел. Он знал всех их по именам, и они откровенно обожали его. Ушли они с улыбками на лицах и бумажными стаканами чая в руках.
И так было не только с пожилыми женщинами. Но и со всеми. Дети требовали, чтобы он поднимал их, и он поднимал. Они хватались за его бицепсы, он воздевал руки, и их ноги болтались в воздухе, они смеялись, громко и весело. Молодые женщины флиртовали с ним, строили ему глазки. Мужчины обменивались крепкими рукопожатиями. Все звали его по имени. Все были рады видеть его.
К тому времени, как Хьюго перевернул табличку в окне, возвестившую, что лавка закрыта, и запер дверь, Уоллес чувствовал себя выжатым лимоном. Он не понимал, как Хьюго и Мэй работают так изо дня в день. Гадал, а не кажется ли им, что это слишком – соприкасаться со столь яркими проявлениями жизни, зная, что ждет всех и каждого после нее?
Кстати говоря.
– А почему здесь нет других? – спросил он у Мэй, вносящей в кухню поднос с грязной посудой. Когда дверь перед ней распахнулась, он увидел, что Хьюго, перевернув стулья, подметает пол метлой.
Она кряхтя поставила поднос рядом с раковиной.
– Что?
– Я говорю о других людях. О привидениях. Или кто они там.
– А почему они должны быть здесь? – спросила Мэй, в шестой раз за день загружая посудомоечную машину.
– Люди все время умирают.
Мэй вздохнула:
– Правда? О боже, это все меняет. Не могу поверить, что никогда… ну и физиономия у тебя.
Уоллес скривился:
– Тот, кто сказал, что у тебя хорошее чувство юмора, откровенно лгал, и это повод для беспокойства.
– Я не беспокоюсь, – заверила его Мэй. – Вот нисколечко.
– А надо вот столечко.
– Твое чувство юмора, видимо, хвалил тот же самый человек.
– Эй!
– Сейчас здесь нет привидений кроме тебя, потому что мы еще не получили новое задание. Порой заданий так много, что они накладываются одно на другое. А бывают дни, когда у нас их вообще нет. – Она, посмотрев на него, вернулась к посудомойке. – Обычно гости не задерживаются здесь надолго – и нет, Нельсон и Аполлон не считаются. Кажется, как-то у нас их оказалось сразу… трое, и в лавке случилось небольшое столпотворение.
– Конечно не считаются, –
