трудно. А как-то раз я положила в посудомойку мыло, и пена залила всю кухню. Плоховато мне пришлось.
– Ничего не понимаю, – признался Уоллес.
– Ага, – пробормотала Мэй, проводя ладонью по лицу. – Это вопрос менталитета. Мои родители приехали в эту страну, когда мне было пять. Моя мать, она… Ну, она была одержима идеей стать американкой. Не китаянкой. Не американкой китайского происхождения. А просто американкой. Ей не нравилась история ее страны. Китайцы в двадцатом веке все время воевали и голодали, подвергались гнету и насилию. Во времена Культурной революции религия оказалась вне закона, и всех, кто пытался противостоять этому, избивали, или убивали, или же они просто… растворялись в воздухе.
– Не могу себе этого представить.
– Конечно не можешь, – резко сказала она. – Мама хотела убежать от такой жизни. Ей хотелось фейерверков на Четвертое июля и белых заборчиков, хотелось стать другим человеком. Этого же она хотела и для меня. Но даже очутившись здесь, она продолжала верить в некоторые вещи. Нельзя ложиться спать с мокрыми волосами, потому что заработаешь насморк. Нельзя писать имена красными чернилами, потому что это плохая примета. – Она посмотрела в сторону. – Когда я начала… проявлять свои способности, то решила, что со мной что-то не так, что я больна. Я видела то, чего не было. Она же и слышать об этом не желала. – Мэй невесело рассмеялась. – Знаю, ты, скорее всего, не поймешь, но у нас не принято разговаривать о подобных вещах. Это… у нас в крови. Мать не позволяла мне обратиться за помощью, пойти к врачу, потому что, несмотря на желание быть американкой, все же считала, что некоторые вещи просто не следует делать. Мол, что скажут соседи, если узнают?
– И что было потом?
– Она попыталась спрятать меня. Держала взаперти, говорила, что я притворяюсь, что во мне нет ничего особенного. И почему только я поступаю так с ней, сделавшей столь много, чтобы обеспечить мне хорошую жизнь? – Она слабо улыбнулась. – Когда не сработало и это, меня поставили перед выбором. Либо все будет, как она хочет, либо я должна убраться вон. Именно так она и сказала. И гордилась этим, потому что выразилась очень по-американски.
– Боже ты мой, – выдохнул Уоллес. – Сколько же тебе было?
– Семнадцать. Все это случилось десять лет назад. – Она обхватила ногами стойку. И я стала жить сама по себе. Принимала правильные решения. Иногда они оказывались не такими уж правильными, но на ошибках я училась. А она… Ну, не то чтобы стала лучше, но думаю, старается стать. Потребуется время, чтобы перестроить наши отношения, если такое вообще возможно, но мы с ней несколько раз в месяц разговариваем по телефону. И она первая захотела связаться со мной. Я говорила об этом с Хьюго, он считает, она принесла мне оливковую ветвь, но в конечном счете решать мне. – Она пожала плечами: – Я скучала по ней. Несмотря ни на что. Было… приятно услышать ее голос. В конце прошлого года она даже попросила меня приехать. Я ответила, что не готова к этому, по крайней мере пока. Я не забыла ее слов. Она расстроилась, но сказала, что все понимает и ни на чем не настаивает. А я все еще вижу то, что вижу.
– Что именно?
– Людей вроде тебя. Призраков. Скитающиеся души, которые не нашли пока себе место. – Она вздохнула: – Ты видел когда-нибудь электромухобойку? Синюю лампочку, какая висит на крыльце и убивает слетающуюся на нее мошкару?
Он кивнул.
– Я что-то вроде нее. Но только для призраков, и к тому же я не поджариваю их, когда они оказываются рядом. Их привлекает что-то во мне. Когда я начала их видеть, то не знала, как прекратить это. И так продолжалось до тех пор…
– До тех пор?
Ее глаза затуманились, словно она смотрела в ничто.
– До тех пор, пока не пришел один человек и не предложил мне работу. Он объяснил мне, кем – или чем – я являюсь. Рассказал, что я смогу делать, если пройду обучение. Он привел меня сюда, к Хьюго, чтобы посмотреть, сработаемся ли мы.
– Это был Руководитель, – сказал Уоллес.
– Да. Но ты не волнуйся на этот счет. Мы в общем-то с ним ладим.
– Тогда почему вы боитесь его?
Она опешила:
– Я вообще ничего не боюсь.
Он ей не поверил. Если правда, что она человек, то она обязательно должна чего-то бояться. Так уж устроены люди. В основе инстинкта выживания лежит здоровая доза страха.
– Я отношусь к нему с опаской. Он… напористый. И это еще слабо сказано. Я благодарна ему за то, что он привел меня сюда и научил тому, что знает, но лучше, когда его здесь нет.
Учитывая все, что он слышал о Руководителе, Уоллес надеялся, что он здесь так и не появится.
– И он… Что? Сделал из тебя то, что ты есть?
Она помотала головой:
– Он довел до ума, что уже было. Я своего рода медиум, и да, я знаю, как это звучит, и потому можешь закрыть рот.
Он закрыл.
– У меня есть… – Она помолчала. – Это будто ты стоишь в дверях. Одна твоя нога с этой ее стороны, а другая – с другой. И ты одновременно находишься в двух местах. Такая вот я. Он просто показал мне, как перебираться туда и как потом оттуда возвращаться.
– И как же тебе это удается? – спросил Уоллес, неожиданно почувствовав себя маленьким и незначительным. – Как ты можешь, будучи все время окружена смертью, не позволять ей добраться до тебя?
– Хотела бы я ответить тебе, это, мол, потому, что я всегда хотела помогать людям, – сказала Мэй. – Но я солгала бы. Я не… я не знаю, как быть. Мне пришлось разучиться делать многое из того, чему меня когда-то учили. Черт, когда Хьюго впервые обнял меня, я не обняла его в ответ, потому что никогда прежде не сталкивалась с чем-то подобным. Контакт, тем более физический, – не то, к чему я привыкла. И мне понадобилось на это какое-то время. – Она улыбнулась ему. – Ну а теперь я лучшая в мире обнимальщица.
Уоллес вспомнил, как он впервые взял ее за руку, охватившее его облегчение. Он не представлял теперь, что мог прожить жизнь, не изведав чего-то подобного.
– С тобой в каком-то смысле происходит то же самое – тебе нужно забыть все, что ты знаешь. Мне бы хотелось просто щелкнуть выключателем, чтобы у тебя это получилось, но так оно не работает. Это процесс, Уоллес, и не слишком быстрый. Для меня он начался, когда мне показали
