мужик, работящий, добрый. Ты бы уж ублажила его. Чай, знаешь, как. А то у нас в деревне с девками-то трудно, остались только две бабки. А он ведь в силе ещё, мужик-то. Ему без этого дела никак нельзя.
— Десять тысяч? — Золотой крестик светился в чёрных глазах девчонки.
— Да. Мы и накормим тебя, как следует, в баньке попарим. Может, понравится тебе у нас, так и вовсе решишь остаться.
Девчонка с сомнением хмыкнула.
— А далеко деревня?
— Не очень. Ты не волнуйся, я отвезу тебя. Вон, трактор мой стоит.
— Десять тысяч?
— Десять, десять.
— Я и не видела никогда денег таких.
— В городе продать можно. Можно и в райцентре, но тогда меньше дадут.
— А мужика-то как звать?
— Иван Иванович он. Добрый. Работящий.
— Десять тысяч, — девчонка покачала головой. — Ладно. Только крестик ты мне сразу отдай.
— Конечно. Как в деревню въедем, так сразу и отдам.
Они одновременно кивнули, довольные друг другом, и направились к стоящему в стороне трактору.
* * *
Двоим в железной кабине было тесно.
Девчонка сидела боком, прижималась холодным бедром к сухому колену бабы Маши, угловатым плечом упиралась в пыльное стекло. Ссутулившаяся, подобравшая свои длинные худые ноги, она походила сейчас на иззябшую болотную цаплю. Закинув тонкую руку за спину пожилой женщины, она крепко вцепилась в спинку единственного здесь кресла и отрешённо смотрела на дорогу.
О чём она думала?
Баба Маша представить не могла, как должна сложиться жизнь, чтобы такая вот молоденькая девчонка, бестолковая сикушка, бросила всё, что у неё было, и пошла по рукам. Ну разве могла она понять, что творится в голове у этой Наташки?
— Ты сама-то откуда?
— Из Коворчино.
— А живёшь где?
— Где придётся, знакомых много. Думаю, в город податься. Может, в Москву даже… Только там деньги нужны будут… А у вас ещё что-нибудь вроде этого крестика есть?
— Найдём…
Трактор скатился с насыпи шоссе и, подпрыгнув, въехал в глубокую колею грунтовой дороги.
— Долго нам ещё ехать?
— До темна успеем.
Солнце только клонилось к западу. По лугам и заброшенным полям ползли тени облаков, а из-за зубастой полосы леса медленно выбиралась огромная иссиня-чёрная туча.
— Опять дождь будет, — вздохнула баба Маша и, помолчав, неожиданно для себя принялась рассказывать историю о липе, посаженной братом Фёдором перед уходом на фронт. Рык дизеля глушил её слова; она почти кричала, чтобы быть услышанной, и оттого обычный рассказ её сделался похожим на отчаянную жалобу.
Гроза началась, когда они въехали в лес. Совсем близко сверкнула молния, оглушительно рявкнул гром, грянули по крыше жёсткие струи ливня. За считанные секунды трактор погрузился в густую тьму и будто бы даже увяз в ней.
И баба Маша кричала, надрывая уже севший голос:
— Места у нас глухие, особенные! И лес этот не простой. Даже по дороге чужой человек может не пройти! Заплутает! Тут у нас недавно сбежавшие бандиты без следа сгинули!..
Трактор размеренно покачивался и будто плыл вне времени, вне пространства, переходя из одного мира в другой.
По сторонам двигались едва угадываемые чёрные фигуры: то ли кажущиеся живыми кусты и деревья, то ли замороженные волшебством лесные чудовища. Свет фар и вспышки молний выхватывали из иссечённой струями мглы тянущиеся к машине уродливые сучья-лапы и клонящиеся к ней стволы-туловища.
Наташка вдруг вспомнила, что вот так же — погружаясь в шевелящуюся тьму под грохот электрических разрядов — работала машина времени в каком-то старом фантастическом фильме, который она видела однажды по телевизору. Ей стало жутко.
Очередная вспышка молнии на миг высветила размытую дорогу. Наташка взвизгнула: ей показалось, что на обочине, прислонившись к призрачно-белой берёзе, стоит огромное, фигурой похожее на человека чудище и размеренно, словно машина, машет рукой трактору.
Вцепившаяся в руль баба Маша быстро глянула на девчонку, крикнула, широко разевая неровный беззубый рот:
— Ты не бойся! Это Иван Иванович с нами здоровается! — Её морщинистое лицо, подсвеченное снизу тусклым светом приборной доски, казалось уродливым и мёртвым, словно резиновая маска.
Наташка зажмурилась, запищала и тихо поползла вниз, на холодное дно кабины.
* * *
Остальное было как во сне: непонятная суматоха, шум, темнота, чьи-то руки, ласковые голоса:
— Экая красавица… Конфету-то ты ей сразу дала?
— Да.
— Когда подействовала?
— Недавно, должно быть.
— Голову, голову ей придержи… Пей, милая, пей…
Что-то сладкое и пахучее лилось в горло, текло на подбородок.
— Ты глотай, милая… А теперь вставай… И пошли, пошли… Держись за меня… И-и, раз ножкой… И-и, два другой…
Её поддерживали с двух сторон, ей помогали шагать. Она была как пьяная — мысли путались, ноги заплетались, перед глазами всё плыло, качалось, дрожало — и это было очень смешно.
— Улыбается, красавица… Вот и правильно. Посмейся, посмейся…
Её привели в тёплое и светлое место. Раздели. Заставили сесть.
— Ручку, ручку подними… Теперь ножку давай сюда… Вот, хорошо. Вот, умница…
На неё лили горячую воду, её окунали, оттирали, намыливали. Потом её завернули в нечто большое и мягкое, сунули в рот что-то вкусное и рассыпчатое.
Ей хотелось спать.
Но чужие руки неустанно тормошили её, а добрые голоса всё что-то от неё требовали:
— Жуй… Одевайся… Пей… Встань… Ляг…
Потом она долго куда-то падала и слушала, слушала, слушала дурманящий ласковый голос:
— Невеста… Ну чистая невеста…
* * *
К утру буря стихла.
Накинув на плечи мужнину фуфайку, баба Маша вышла
