— Да нет, к счастью, — сказал Тарик. — С соседней, к нам заходит редко, мы его не особенно привечаем. Разве что на речку идет купаться или червей копать, тут уж ничего не поделаешь, имеет право... — И спросил с надеждой: — Он тебе не сказал... ничего такого, за что можно было бы претензию предъявить? У вас в Гаральяне наверняка те же словечки считаются неполитесными, что и у нас...
— Нет, ни одного такого словечка...
— Жаль, — искренне сказал Тарик. — А то давненько он от нас не получал, хоть давно просит. Если что, скажешь сразу. Ты теперь девчонка с нашей улицы, в обиду не дадим, накрепко запомни. У нас все негласки соблюдаются железно, мы не какие-нибудь...
— Спасибо, — Тами улыбнулась ему так, что сердце опять ухнуло куда-то в будоражащие фантазии. — Приятно знать, что ты под защитой от всяких... Ну вот. Я все еще гуляла по двору, тут появился еще один парнишка, в школярском кафтанчике, и заговорил очень политесно. Мы поболтали, он меня пригласил завтра в зверинец, и я согласилась. Он вежливый, с вашей... теперь получается, с нашей улицы. Он мне даже показал, как подбрасывают и ловят сразу шесть шариков, так ловко...
Вот теперь уже не нужно было задавать вопросов про внешность — на улице Серебряного Волка один-единственный Школяр умеет играть шариками и другими вещами, как настоящий циркач... Без злости, но с глубоко запрятанной досадой Тарик спросил:
— И вы, конечно, имена друг другу назвали?
— Конечно, мы познакомились как полагается, за руку. Его звать Байли. Ты его знаешь?
— Еще бы, — сказал Тарик. — Байли-Циркач из моей ватажки. С Малышей друг друга знаем, как все у нас...
Не все потеряно — это всего-навсего прогулка, а не свиданка, из-за нее стукаться не полагается: это только после первой свиданки. И лучше не думать про то, что первая свиданка как раз и закончится приятным для них, но неприятным для Тарика образом. Байли тут ни в чем не уступит — и не корявый, как Буба, и язык подвешен, и с девчонками обращение знает...
И все же Тарик, не потеряв надежды, сказал:
— Я тут подумал... Через три дня на Бротенгельском лугу откроется годовая ярмарка. Хочешь, пойдем? Бывала уже на ярмарках?
— Два раза, на окружной и на княжеской. Там очень интересно, только мне не удалось покачаться на качелях, и сладостей не попробовала, дядя запрещал... А так хотелось...
— Суровый у тебя дядя... Что он так?
Ему показалось, что от такого простого вопроса Тами на миг пришла в легкое замешательство. Показалось, видимо, — она тут же ответила:
— Понимаешь, у нас считается, что девчонке из хорошего дома сладости на ярмарках есть неполитесно, а уж тем более на качелях качаться — подол так взлетает, что ножки видно, и даже... — она смешливо фыркнула.
— Ну вот... — разочарованно сказал Тарик. — А я-то собирался тебя сладостями угостить — на годовую ярмарку всегда привозят всякие сладости, каких в обычное время в лучших лавках не найдешь. И на качелях бы раскачал...
— Ну зачем сразу огорчаться? — улыбнулась Тами. — Ты огорчился, у тебя лицо стало понурое... Здесь, в городе, заранее можно сказать: мне все будет дозволено, что дозволено политесным здешним девчонкам. Дядя так и сказал. Он говорил: это в
Гаральяне ты была девчонка из хорошего дома, а здесь другие политесы, и тебе можно себя вести как все.
— Так это ж прекрасно, — сказал Тарик радостно. — Совсем другое дело! — И спохватился: — Может, тебя Байли и на ярмарку пригласил?
— Вовсе нет, — к его несказанной радости ответила Тами. — Только в зверинец.
— Значит, пойдем?
— И даже с радостью, — заверила Тами. — А то мне сначала так грустно было: город, все незнакомое, не придумаешь, куда себя и девать, не знаешь просто...
Через четверть часика Тарик ушел из дома Тами прямо-таки окрыленный: все складывалось прекрасно. Если Байли после зверинца
все же назначит ей свиданку (а кто бы на его месте не назначил?), но она пройдет без поцелуев и, главное, решения дружить — вот тогда можно и стукнуться, как в прошлом году из-за Кампиталлы (вот только она и победителю Тарику не досталась, задружила со Ставани-Прыгуном с их улицы, и тут уж ничего не поделаешь...).
Еще издали он увидел, что спиной к нему у розового куста возятся отец Михалик и церковный служитель Каитес, и побыстрее прошмыгнул мимо, хотя, разумеется, сотворил знак Создателя. Заранее можно сказать: отец Михалик начнет ласково укорять за то, что Тарик пренебрегает церковным школариумом, хотя он искренне верующий, не пропускает ни одного пастырского слова, не то что иные... Хороший человек отец Михалик, и пастырь добрый, и слова говорит проникновенно, так что в их церковь и с соседних улиц ходят, — но вот не лежит у Тарика душа к скучноватому изучению священных книг, хоть и считает себя крепким в вере, ни разу очищения души не пропускал, святую денежку не зажимает, не то что иные. Но вот поди ж ты — скучно в церковном школариуме, и все тут. Благо времена нынче другие, а ведь худог Гаспер рассказывал, что еще его отца в мальчишестве драли розгами за непосещение церковной учебы — так и дворянских детей наказывали, не говоря уж о простолюдинах... Да что там, и папаня сам рассказывал: успел разок порки отведать — за неделю до ее отмены, такое невезение выпало...
Он остановился с маху, словно налетев на стену из невидимого стекла из сказки о зачарованном городе Тумере. До самого последнего мига крышу заслоняли кроны высоченных лип, а теперь он увидел...
Над темно-коричневой черепичной крышей домика дядюшки Ратима, птицевода, совсем невысоко стоял в небе цветок баралейника, словно сплетенный из черного дыма! Ну конечно же, баралейник, ни с чем его не спутаешь: зубчатая чаша, где через один идут лепестки короткие и длинные, в середине три высоких стебля, увенчанных мохнатыми кистями, — это плодовки такие; если баралейник вовремя не изничтожат верующие люди, они обратятся вскоре в бутоны, те лопнут, и равнодушные ветры разнесут на четыре стороны света поганые семена. В точности такой, как те три, в Городе, — только те были изрядно потускневшими, истаявшими, в прорехах, словно капустный лист, изведенный белой гусеницей-плодожоркой, а этот прямо-таки сияет, если можно так сказать о черном цвете. Свежий? Ну да, ранним утром, когда Тарик шел на испытание, его не было, иначе непременно заметил бы...
Преодолев недолгое оцепенение, он подошел поближе. Поодаль от забора стояли кучкой с полдюжины Недорослей, таращась во все глаза. Понятно, почему они не подошли к самому забору — меж клеток прохаживался Хорек в полной форме, при берете и тесаке, а всякий, даже Малыши, знает: от Хорька на всякий случай нужно держаться подальше — так обходят разлегшуюся посреди улицы собаку, про которую точно известно, что она злая, кусливая, может броситься ни с того ни с сего, как ей в дурную голову взбредет...
Дядюшка Ратим сидел тут же на широком чурбачке, свесив руки меж колен, уронив голову, и лицо его пугало безнадежностью, которую Тарик всего-то раза два видел на человеческих лицах — оба раза это были бродяги. Но такое лицо у небедного и успешного Мастера-Птицевода... Поневоле дрожь пробирает.
Подойдя ближе, Тарик окончательно все понял. Мертвая тишина вместо обычного гомона, воркованья и гугуканья. И в тех трехъярусных клетках из проволочной сетки, где нагуливали жирок взрослеющие голуби, и в тех, где пищали птенцы и сидели на яйцах голубки, — ни единой живой птушки. Нигде ни малейшего шевеления. Дощатые донья клеток сплошь покрыты словно бы бугорчатым ковром — голуби лежали дохлые, кое-где нелепо задрав скрюченные лапки...
Очередная птичья хворь? Но как она в одночасье скосила всех до одного? Дядюшка Ратим — птицевод знатный, сразу заметил бы и убрал больных птушек, посыпал бы клетки зельями от заразы, далеко воняющими, — а сейчас никакого запаха. И не бывает вроде таких молниеносных хвороб. И цветок баралейника над острым
коньком крыши — а ведь ручаться можно, что снова его никто, кроме Тарика, в глаза не видит, иначе на него и уставились бы...
