— А при чем тут и я, и голуби?
— Погоди, я только начал... В Сыскной не дураки сидят, и лекари у них имеются всякие, в том числе и скотские. Кто-то что-то заподозрил, кто-то что-то сопоставил — и увезли дохлого коня к себе, а там точно установили, что в брюхе у него, кроме овса, полно мышебоя. Ну и начали копать: смотреть, кому было выгодно. Докопались. И вызнали, что этот, который завистливый соперник, дал денежку двум Подмастерьям с Раздольной, достал мышебоя, и они его темной ночью в ясли подсыпали. Всех троих повязали. Подначнику светят рудники, а Подмастерьям — тюрьма...
— Ну, а я тут при чем? — повторил Тарик.
— А вот слушай, — Хорек заговорил почти шепотом. — У меня добрый приятель в квартальной Сыскной, в сыщиках, он и рассказал, а я прикинул своим умом, а вот теперь, когда птушки перемерли, окончательно уверился. Есть у дядюшки Ратима соперник-завистник с Аксамитной, тоже голубей продает дворянским кухарям и втихомолку мечтает в Королевские Поставщики вылезти. Он и постарался... Дело ясное, не своими руками: конечно, дал денежек шпаргонцам вроде вас, они ночью все и обстряпали. Сейчас возьму с десяток дохлых птушек из разных клеток и отнесу к приятелю в Сыскное, а уж он постарается, чтобы их там поизучали и дело завели. Голову даю на отсечение: какую-нибудь отраву да усмотрят...«И пузырь надуют», — закончил за него Тарик. Уж если давать голову на отсечение, так за то, что этот приятель — такой же, как Хорек, прохвост, мечтающий о похвале начальства и денежной награде за расторопность, а честным путем-то и не получается, как и у Хорька не выходит с Сыскной. Говорят же, что дерьмо к дерьму липнет.
Вот и надуют пузырь на пару...
— Уж здесь-то я ни при чем, — решительно сказал Тарик.
— А кто говорит, что ты при чем? — голос Хорька приобрел вкрадчивость и даже словно бы не свойственное ему дружелюбие. — Ты мне, наоборот, службу сослужить можешь... Есть у меня кое-какие зацепочки, видели, с кем тот соперник якшается: оба с нашей улицы, ну а кто — тебе знать необязательно, потому как тайна расследования. Нашелся один оборотистый с Аксамитной, даром что годочками молод, а востер и выгоду свою понимает туго. Он и дал наводочку...
«Уж не Буба ли?» — подумал Тарик. От такого гниловатого, особенно теперь, когда приятельствует с Бабратом, любой пакости можно ожидать, неудивительно, если...
— Нужен еще один очевидец, — продолжал Хорек тихонько. — Чтобы в квартальном суде рассказал все как есть, поведал, что своими ушами слышал и своими глазами видел, как те двое хвастали, что жирную денежку от того коневода получили. И лучше тебя, Тарик, не подберешь: Школяр исправный, ватажник первостатейный, в сильных прегрешениях не замечен — так, озорство всякое, на большее чем полудюжина розог не тянет. Вполне политесный в глазах квартального судьи...
— Да я же ничего такого не слышал!
— Когда бумаги пойдут в суд, я тебе подробно растолкую, что ты слышал, — с улыбочкой сказал Хорек. — Подробно растолкую, хорошенько запомнишь, от зубов отскакивать будет. Голова-то у тебя светлая, хоть шалопаю и досталась, — вон сколько золотых птушек собрал. Заучишь, не собьешься. И будет тебе от меня долгое расположение и покровительство, жить будешь припеваючи, что бы ни натворил... Что кривишься, не по нраву?
— Не по нраву, — твердо сказал Тарик.
— Ишь ты, какие мы чувствительные... Только никто тебя, про-шмадье уличное, и не спрашивает, никто твоего доброго согласия не просит — мы не на танцульках, и ты не девка... Что потребуется, то и будешь петь в суде, как певчая птичка в таверне... Смотри у меня! Ежели поискать, за тобой немало найдется всякого, что на строгую Воспиталку потянет, уж мы постараемся... Я ж нс один эту историю раскручиваю, и ты нам надобен как очеглядец с честными глазами... Понял, нет?
Он двумя пальцами ухватил меж шеей и плечом, над ключицей, сделал «щипцы», зло ухмыляясь. Больно было несусветно, впору завопить скособочившись, попросить пощады — но Тарик стоически вытерпел, пока Хорек не разжал сильные пальцы.
— Ну, ты все понял, теребеныцик сопливый? — процедил Хорек тихо. — Или, когда время придет, сделаешь все как надо — или устрою тебе такую бледную жизнь, что света белого не взвидишь. И чтоб ни словечком никому не пискнул о нашем разговоре, а то худо будет... Пшёл!
Он небрежно подтолкнул Тарика в спину и размашистыми шагами направился во двор, где на чурбачке ссутулился дядюшка Ратим с видом полного и законченного отчаяния, какое иных заставляет изладить петельку в сараюшке да и сунуть туда шею — как в свое время железных дел мастер Ионаш, когда и мастерская сгорела, и заимодавцам возвращать было нечем, так что получилось полное разорение. Не захотел после стольких лет доброго хозяйствования идти в подручные, чтобы никогда потом не вернуться в полноправные мастера, или отправляться на Вшивый Бугор... Ну, предположим, дядюшка Ратим потверже характером будет, и нет ни полного разорения, ни заимодавцев, но все равно беда подкатила нешуточная, любого в черную тоску бросит...
Ну что оставалось делать? Тарик пошел дальше. Хорошее настроение от удачного дня поистаяло, даже напоминание о том, что Тами послезавтра пойдет с ним на ярмарку, утешало мало. Сначала Титор Долговяз прицепился, тянет в ушеслышцы — и не куда-нибудь, а к Гончим Создателя, — теперь Хорек. Причем Брюзга и в самом деле сболтнул нечто такое, в чем можно, видимо, и усмотреть ересь, а вот Хорек, чтоб ему на банку черепица упала, как говорят в деревне, плетет веревку из сухого песка, на голом месте пузырь надувает. И ведь и сообщник у него завелся в Сыскной (наверняка насчет него не врет), и кто-то гниловатый на Аксамитной (и насчет него вряд ли врет) — случалось уже, что натворившие дел мальчишки, боясь Воспиталки, начинали нюхаться со Стражей...
Никак нельзя сказать, что Тарика грызло беспокойство. Нет за ним прегрешений, нет хвостов, которые можно на кулак намотать, да и папаня защитит от вовсе уж облыжных обвинений. А все равно скверновато: заполучить Хорька в лютые враги — приятного мало, придется долго жить с оглядкой, святее святого быть, а это трудновато...
И вдобавок цветок...
Есть средство. Ежели поговорить с Марлинеттой... Так-то она девушка добрая, отзывчивая, перед теми ее подругами, что не раздружились с ней из зависти, нос не задирает, нарядами и украшениями сильно не хвастает. И с Тариком в добрососедских отношениях, особенно после того, как узнала, что он в прошлом месяце настучал как следует Гарами-Лопоухому, когда тот говорил о Марлинетте гадости и собирался написать у нее ночью на воротах грязные слова. Даже заигрывать пробовала, не по-настоящему, атак, игры ради, но перестала, когда сообразила, что Тарика этим не сконфузишь. Поговорить с ней откровенно — и наверняка найдется друг с гербом, который быстро вправит Хорьку ума, тем более что сама она Хорька терпеть не может...
Заманчиво, но не пойдет. Из-за той же негласки. Марлинетта старше его на три годочка — значит, взрослая. Не годится вмешивать взрослых в свои дела, тем более женщин...
Есть кручина посильнее — цветок баралейника...
Это уже четвертый за полгода — и вновь никто его не видит, кроме Тарика. Первый раз цветок попался ему в Городе, на Рыбном рынке, когда папаня послал за вяленой салакушкой к пиву. Висел на высоте дома, уже потускневший. Тарик на него таращился, как на чудо невиданное, так что торговка сердито спросила, не уснул ли он стоя, будто конь. И оказалось, что ни она, ни люди рядом не видят цветка, словно сотканного из черного дыма. Покупатели зашумели, чтобы не задерживал, и Тарик, расплатившись за рыбу, убрался побыстрее. Даже от потрясения забыл взять пять грошей сдачи — и торговка закричала вслед, чтобы вернулся: она, мол, женщина честная и богатеть на раззявистом Школяре не собирается. В общем, получился сплошной конфуз...
И еще два раза он видел в Городе, над крышами (один раз это был дворянский особняк с гербом над входом, вдругорядь — «муравейник»), такой же в точности цветок, на который прохожие не обращали внимания, будто его и не было. Во второй раз Тарик растерялся до того, что сграбастал за шиворот оказавшегося рядом Недоросля (к взрослым обращаться поостерегся), показал на крышу и спросил:
