Нежданка! Интересная нежданка, что тут говорить... На лавочке возле забора домика, еще недавно принадлежавшего хорошему человеку и всеобщему любимцу детворы дядюшке Пайолю, сидела женщина в темном платье и обычном старушечьем чепце, черном, с вышивкой из синих цветков рандоля вокруг головы — рандоль был символом почтенных лет, а потому многие пожилые надевали его как можно позже, чтобы долго не зачисляться в старушки: не хотели с такими годочками смириться...
Вот это уже было не просто интересно — вплотную затрагивало ватажку Тарика, которой при появлении новых жильцов предстояло, очень возможно, потерять привычное обиталище. И не им одним неизвестно, что решат насчет старой мельницы новые владельцы. Если запретят туда ходить — будут в своем праве: мельница больше двадцати лет как заброшена, но вместе с клочком земли остается регламентной собственностью, принадлежащей домовладению. Из чистой вредности характера не разрешат туда ходить — и ничего не попишешь, иначе Хорек как пить дать прицепится и будет прав. Был похожий случай на Аксамитной...
А потому Тарик смотрел на новую соседку во все глаза, пытаясь заранее угадать, чего от нее можно ждать и не будет ли стеснений. И ничего так и не заключил. Старушка безмятежно вязала чулок, всецело поглощенная этим, ловко орудуя длинными блестящими спицами. По морщинистому румяному лицу ничего нельзя предсказать заранее: ни особенного добродушия, ни особенной сварливости на нем нс усматривается, лицо как лицо, нельзя судить о человеке по физиономии, тем более если видишь его впервые в жизни, ни словцом еще не перемолвился...
И он, прикинув в уме кое-что, остановился перед старушкой, снял школярский берет с кокардой Школариума и самым поли-тесным тоном спросил:
— Изволили на нашу улицу переехать?
Старушка, глядя на него безо всякой досады, положила вязанье на колени и вполне дружелюбно ответила:
— Ага, утречком перевезли вещи. Ты из этих мест будешь?
Ободренный таким началом, Тарик сказал:
— Не просто из этих мест, а ваш сосед слева, — и показал на свой дом не без гордости. — Получается, соседями будем.
— Надо ж, как удачно складывается! — живо воскликнула старушка. — А я вот давно, с утреца, думаю, что за соседи достались и как с ними знакомство свести — не пойдешь же по дворам знакомиться: мол, здрасьте, я бабушка Тамаж, прошу любить и жаловать, теперича буду по соседству проживать... Насквозь неполитесно будет. А вот ежели сам сосед подойдет и разговор завяжет, получается очень даже политесно. Ты, я так понимаю, из Школяров будешь? Вон сколько у тебя совушек, и все золотенькие, не какие-нибудь там...
Я хотя и Темная, так уж Создатель постановил, а старик мой был из Светлых, и дети в Школариум ходили, так что понимаю насчет совушек... — Она показала на скамейку: — Садись, соседушка, поболтай со старухой, ежели не торопишься по своим делам, — а то вы, молодые, на ногу прыткие, так и бегаете сломя голову...
Ну, коли уж последовало политесное приглашение... Даже если бы Тарик куда-нибудь и торопился — присел бы. А уж сейчас, когда нет никаких серьезных дел и он озабочен грядущим старой мельницы...
Он присел на скамейку, и завязался разговор. Нельзя сказать, что бабушка Тамаж (он и свое имя тут же назвал) оказалась записной болтушкой, чем иные старушки грешат, но была она весьма даже словоохотлива и явно стремилась освоиться на незнакомой улице побыстрее, как многие хотели бы на ее месте. Как и следовало ожидать, она больше расспрашивала об улице: что за люди здесь обитают, спокойно ли, особенно здесь, на Кольце (где она оказалась впервые в жизни), чем занимается отец Тарика (или мать?) и тому подобное. Тарик отвечал охотно и обстоятельно, стараясь сразу расположить старушку к себе, рассказал и о старшем брате в солдатах, и о том, что у них есть кабальница, — и постарался, учитывая дальнейшее, чтобы о мальчишках с их улицы у нее сложилось самое хорошее мнение: а как же иначе, если теперь бабушка Тамаж — полная хозяйка старой мельницы?
О себе она рассказала не скупо, но гораздо меньше: вдовушка медника с Фонтанной улицы (не ближний свет, противоположный конец города), взрослые дети давно разъехались, и она, года три после смерти старика живя только со служанкой, однажды решила перебраться куда-нибудь в тихий уголок; кто-то ей посоветовал улицу Серебряного Волка. Так что теперь они тут будут доживать, две одинокие старушки. Ей очень нравится, что здесь большой огород («На Кольце они всегда гораздо больше, чем просто на Зеленой Околице», — не без гордости пояснил Тарик), а она до замужества жила с родителями как раз на Зеленой Околице, только на западной, и потом долго привыкала к тому, что каждую моркву и каждую корзинку земляного хруста приходится покупать в лавке. Ну, а теперь по старой памяти надеется, что управится.
Тарик заверил ее, что всегда поможет с огородом по-соседски и поручит то же самое их кабальнице Нури. Он, говоря по совести, в первую очередь думал об орешнике дядюшки Пайоля и о том, как теперь с ним будет. Не расскажешь же ей, как с орешником обстояло дело благодаря доброте дядюшки Пайоля к детворе: это ведь только слова, может и не поверить... Зубы у нее все целы, когда улыбается, это сразу видно — может быть, сама любит орехи или захочет их продавать в зеленную лавку, как поступает кое-кто на улице? Одним словом, нужно пока помолчать...
А вот о старой мельнице он умолчать никак не мог — очень уж важное и неотложное дело... И, улучив подходящий момент, когда разговор ненадолго прервался, сказал небрежно:
— Бабушка Тамаж, а вам говорили, что вместе с домом вам теперь досталась и старая мельница с клочком земли? Во-он она, отсюда видно.
И показал влево, на равнину, где далеко отсюда прекрасно проглядывалась старая мельница: высокая, круглая, сложенная в одно время с заложением улицы Серебряного Волка из огромных серых, бугристых камней, с круглой же невысокой крышей из коричневой черепицы, слаженной так добротно, что годы ее не брали. Невысоко под крышей торчал могучий штырь, на котором когда-то вертелись мельничные крылья, и даже дверь с полукруглым верхом была цела: ватажки еще старых времен, когда Тарика и на свете не было, зорко следили, чтобы пришельцы с соседних улиц ничего там не сломали и не напакостили. (Это наставление, рассказывал еще старший брат, в свое время пришлось кое-кому подкреплять махаловкой, но то было давно, на памяти Тарика уже не случалось: все понемногу смирились, что старая мельница — обиталище ватажек с улицы Серебряного Волка, а дядюшка Пайоль, полноправный хозяин, всегда выступал на их стороне...)
— Говорили, как же, — ответила старушка. — Да и в купчей бумаге так написано. Только мне, старухе, это заброшенное строение
вовсе даже и ни к чему: мастерскую там никакую не устроишь, так что никто и не купит. Пусть уж себе стоит, хлеба не просит...
В хорошую сторону повернуло, в нужную! Тарик вроде бы безразлично сказал:
— Не такое уж и заброшенное строение... Дядюшка Пайоль и правда мельничное дело забросил двадцать один год назад: на северной стороне построили аж шесть новых мельниц, туда возить зерно было удобнее, короче и дешевле не в пример — вот мельница и захирела, убытки пошли. Дядюшка Пайоль быстро понял, что прибытка не будет, и оставил себе только хлебную лавку. Продал жернова, крылья, всякие мельничные механизмы. И очень быстро нашел мельнице новое применение. Отдал ее под обиталище для ватажек с нашей улицы, а то ведь до этого собирались где попало, иногда прямо под небом. Одно условие поставил: огня там не разжигать и табаку не курить, чтобы не случилось пожара, — хоть мельница больше и не мельница, все же память, годочек нашей улице... Я слышал, в магистрате хотят даже ее в список старинных памятников внести — бывают путешественники, даже из дворян, которые старинные памятники любят осматривать... И уж двадцать лет как там ватажки собираются: одни вырастали и уходили в Подмастерья и Приказчицы, другие приходили, как вот мы четыре года назад. Уютно там, особенно когда осенние дожди зарядят или ветры, — крыша там нисколечко не прохудилась, не протекает... — И с чуточку преувеличенной грустью добавил: — А теперь, когда нет старого хозяина, неизвестно, что и будет с нашим старым обиталищем. До того все к нему привыкли...
