– Заодно надо купить подходящую одежду. В этих тряпках нас просто не заметят.
Когда Джихад и Кактус, о чём-то весело споря, переступили порог Громилиной квартиры, челюсти у обоих отвисли. Громила, весь в мелких кудряшках, словно пудель, действительно казался раза в полтора больше, чем был на самом деле. Обезьянец угрюмо сидел в обнимку с гигантским барабаном и постукивал пальцами по перепонке. Иннота просто нельзя было узнать – свою роскошную рыжую шевелюру он обесцветил и заплёл в многочисленные косички. Короткие и толстые, они свисали ему на плечи. Одеяние каюкера составляло какое-то немыслимое ядовито-жёлтое пончо, расшитое оранжевыми, белыми и изумрудно-зелёными узорами. Узенькие розовые очки-пенсне завершали ансамбль.
– Ничего не говорите, – сдавленно рыкнул Громила и, скорчив зверскую рожу, прижал толстый палец к губам. – Никаких комментариев. Даже не вздумайте!
– О духи предков! – ахнул Кактус.
– Так, сестрёнка, чёлку обязательно надо покрасить в какой-нибудь другой цвет. Лучше всего в медовый. Быстренько беги в парикмахерскую. Теперь ты… – Иннот задумчиво обошёл онемевшего от удивления Кактуса. – На тебе слишком много одежды. Ты у нас будешь самым голым членом группы. Оставь небольшую набедренную повязку, а кожу мы тебе сейчас разрисуем. У тебя будет псевдоним… Дай-ка подумать… «Мистер Аллигатор».
– Ни за что!!! – завопил пришедший в себя Кактус, весьма трепетно относившийся к своим нарядам.
– Лучше не спорь. Делай всё, как он говорит, – предупредил Громила.
– Да, Кактус, ты попа-ал… – протянула Джихад.
Иннот немедленно обернулся к ней:
– Ты ещё здесь? Это хорошо. Я вот подумал: может, лучше не в медовый, а в медно-красный?..
Джихад словно ветром сдуло. Когда она вернулась (к слову, сама весьма довольная новой причёской), Кактус был укрощен, покорно лежал, закатив глаза, на тахте и наигрывал что-то очень жалобное на губной гармонике. Иннот с видом изувера-профессора склонился над ним, сосредоточенно водя кисточкой по Кактусовому животу. Коробка театрального грима валялась тут же.
– Наклеить, что ли, парочку фальшивых племенных шрамов? – задумчиво вопрошал Иннот.
Кактус не ответил, но гармошка заныла ещё жалобней.
– Ладно, нет так нет. Со мной вообще очень легко договориться, вы заметили?
– Ага. Если тебе не перечить и всё делать, как ты говоришь, – откликнулся Громила.
– Точно. Ну, я думаю, по улицам нам в таком виде ходить не стоит, поэтому через полчаса сюда подъедет крытый фургон. А пока предлагаю немножко расслабиться. – Иннот порылся в своём саквояже и достал мешочек. – Последние остатки кумара. Давайте угощаться.
– Мы похожи на кучку безумных куки! – простонал Кактус, принимая здоровенный «косяк». – Духи предков, Иннот! Да после такой дозы я только и смогу, что тупо хихикать, сидя где-нибудь в уголке!
– До начала конкурса ещё целых два с половиной часа, – откликнулся Иннот. – Успеешь прийти в себя. Налетайте, ребята, налетайте! Почувствуйте благодать великого Джа!
– Ну вот, стоило купить растафарианский барабан, как лучший кореш спятил и ударился в религию, – ухмыльнулся Громила, щёлкая зажигалкой.
* * *
– Очень хорошо, достаточно, благодарю вас, – сказал председатель комиссии. – Следующие, пожалуйста!
– Но мы ведь только начали! – возмущённо воскликнул барабанщик.
– Мы вас вполне понимаем, – устало улыбнулся председатель. – Я прошу следующий коллектив!
Что-то сквозь зубы ворча, человек из племени керопашки одарил комиссию злобным взглядом и поплёлся к двери, на ходу вынимая из носа толстое золотое кольцо. Его братья потянулись следом. У самых дверей последний резко обернулся и, сложным образом переплетя пальцы, изобразил знак Висящего Удава, предвещающий всяческие неудачи увидевшему его. Председатель комиссии благодушно отмахнулся. Если бы все проклятия отвергнутых музыкантов имели хоть какую-то силу, он был бы уже мёртв, причём неоднократно.
– Кто там у нас на очереди? – спросил он секретаршу.
– Некие «Киллинг очестра», – ответила та, сверившись с бумагами.
– Ну, давайте, – председатель откинулся в кресле. – Посмотрим, насколько они «киллинг».
В этот момент двери содрогнулись. Громила не рассчитал – барабан стоило затаскивать боком. Сверху посыпалась извёстка. Многочисленные любители халявы, охочие до бесплатных зрелищ, оживились.
Следом за Громилой шествовала Джихад. Челюсти Перегниды висели у неё на шее на цепочке. Кактус глупо ухмылялся – крепчайший умат-кумар, вопреки словам Иннота, и не думал выветриваться из головы, и «мистер Аллигатор» воспринимал действительность очень размыто.
Друзья устроились на маленькой сцене. Галёрка приветствовала их появление радостным свистом. Председатель комиссии строго посмотрел на хулиганов поверх очков. Ну конечно, студенты! Кто же ещё!
Солист шагнул вперёд. В зубах его дымилась здоровенная, в два залома, «козья нога», распространяя вокруг кумарные ароматы. Брови председателя полезли на лоб. Он знал, конечно, что музыканты балуются «травкой», зачастую даже перед самым выступлением; но кумарить во время работы – это уж слишком! Он уже было открыл рот, собираясь указать юному нахалу на дверь, как тот, садистски ухмыльнувшись, взял аккорд на своём банджо.
Духи предков, что за звуки издавал сей потрёпанный инструмент! Наверняка все кошки в радиусе трёх кварталов сейчас шипели и выгибали спины, настолько пронзительно и противно это было! А звучание аккорда всё длилось и длилось, заставляя голову вжиматься в плечи и вызывая боль в зубах. На миг председателю комиссии показалось, что между пальцами солиста пляшут сиреневые искры. К вою банджо присоединился не менее противный стон губной гармоники, такой же однотонный и протяжный. Сквозь него возникло и стало усиливаться злобное поклацывание – девица сняла с шеи свои «кастаньеты» и теперь щёлкала ими. Председатель комиссии вскочил, не в силах больше терпеть такое издевательство – и в этот самый миг между пальцами Кумарозо родилась мелодия. Двухметровый обезьянец ухнул и обрушил свои огромные волосатые кулаки на барабан, и тот загудел, запел, заставляя сердце судорожно сжиматься, пульсируя в одном с ним ритме. А мелодия всё росла, ширилась, разливалась сотнями мелких ручейков – и вновь соединялась в реку, могучую, набухшую тугими мускулами струй. Она неслась сквозь город, сметая ветхие дома, кружила водовороты в лабиринтах улиц, пенной стеной врывалась на площади! И она не была чистой, эта музыка-вода; о нет! Грязь и хрипы слышались в каждом её извиве; треск огня, пожирающего джунгли; вой ночных чудищ и крики сражения! Барабанщик разошёлся вовсю. Он лупил в свой барабан руками, ногами и головой; он рассыпал сухие дроби, впечатываясь костяшками пальцев в деревянные бока, и со звоном обрушивал ладони на тугую кожаную перепонку; и солист вторил ему гортанными выкриками и многоголосицей до предела натянутых струн. Члены комиссии сидели как зачарованные и не замечали, что ноги их уже давно живут собственной жизнью, дёргаясь и притопывая в такт. Кактус извивался, стискивая маленькую облезлую губную гармонику то так, то эдак, то нависал над ней, то выгибался назад, запрокидывая голову и посылая пронзительные трели к потолку. А музыка всё гремела и гремела.
