Роман Светлов - Гильгамеш

Взять с собой Зумхарара его заставили предсмертные слова Энкиду. Охотник, первым увидевший степного человека, соблазнивший его блудницей, накормивший человеческой едой, показался Гильгамешу единственно возможной заменой брату. Длинноносый, пугливый, как животные, за которыми он охотился, Зумхарар походил на Энкиду словно лисица на тура. Но для Большого на нем лежала печать памяти о Мохнатом.

— Я, Шамхат и ты. Мы втроем знали его лучше кого бы то ни было, — говорил охотнику Гильгамеш. — Энкиду — это узы, которые всегда станут держать нас рядом. Вот почему я выбрал тебя.

— Я увожу тебя от проклятия, — продолжал Большой на следующем привале. — Чем дальше от могилы, тем проклятие слабее. Кто знает, что произошло бы с тобой, останься ты в Уруке?

Зумхарар с опаской косился на Гильгамеша. Он предпочел бы никуда не уходить из города. Проклятье страшно, но его можно избежать, когда поблизости есть храмы, когда имеешь возможность заказать богатую службу богам, готовым помочь в любом деле, если им оказать должное почтение. Зумхарар не хотел идти на восход, его охватывали тяжелые предчувствия, когда по утрам Гильгамеш показывал на поднимающееся из-за горизонта Солнце и говорил: «Туда!». Но Большой гнал охотника перед собой, как гонят жертвенное животное, нагруженное хворостом, из которого будет сложен костер. Гильгамеша Зумхарар опасался больше, чем предчувствия, а потому, стараясь не смотреть в сторону начинающего шествие по небосклону светила, он торопливо запихивал в походные мешки вещи и не менее торопливо шагал навстречу Уту.

Зумхарар знал, для чего правитель Урука переправился через Тигр, и теперь преодолевал пустынные горные склоны, но это знание не прибавляло ему радости. Гильгамеш хотел пробраться в страну вечной жизни, в те места, где правил праведный царь Утнапишти, куда приходили пировать боги, и где распрягали волов возничие солнечной повозки. Семь дней Большой плакал над братом, лишь на восьмой разрешил заупокойным жрецам притронуться к дурно пахнущему, вздувшемуся от жары телу. И когда измученный многодневным плачем Гильгамеш вышел на улицу, жители Урука решили, что он подвинулся разумом. Исхудавший, потемневший, герой походил на загнанного зверя, затравленно озирающегося в поисках спасения. Тоска по брату вытянула из него те жилы, на которых крепится жизнелюбие. Мутными, воспаленными глазами он смотрел на свой город, и даже беседы с матушкой Нинсун не дали ему сил. Люди видели рубцы, появившиеся на плечах Большого в ночь смерти Энкиду, они понимающе переглядывались, но даже шепотом не пытались назвать имя силы, оставившей эти знаки. Лекарство от болезни, охватившей Гильгамеша, было одно: закрыть глаза, накинуть на голову подол одежды, отвернуться, сделать все, что угодно, лишь бы не видеть черного ущелья, разорвавшего землю у самых ног, не отвечать на злобное лобзание поднимающегося из глубин безликого лика. Веселье, женщины, подвиги — вот что могло помочь Большому, однако он не хотел слышать о развлечениях. Он не мог избавиться от ночного наваждения, от ужаса безысходности, который сполна ощутил после разговора со старухой-Куром.

И, не дождавшись исполнения всех погребальных ритуалов, Гильгамеш бросился прочь из города. Ни с кем не посоветовавшись, упредив лишь своего преданного советника Гиришхуртуру, да силой вытащив из постели Зумхарара.

— Смертному путь в страну вечной жизни заказан, — робко пытался возразить в первые дни охотник.

— Смертному заказано видеть лицо Кура, — отвечал Большой. — Я же его видел. Я его победил. Я с ним, побежденным, разговаривал, — он тяжело вздыхал. — Но это не спасло брата. Здесь есть тайна, то, о чем молчат самые древние сказания.

Они останавливались в деревнях бормотал, общались с ними, используя несколько слов, выученных Зумхараром, и знаки, общие для любых племен: пустая ладонь, поднятая кверху — «я иду к вам с миром»; ладонь, сложенная лодочкой и поднесенная к губам: «я хочу есть»; пальцы собранные в щепоть — «у меня найдется, чем вам заплатить». Бормоталы пугливо поглядывали на огромного владыку Урука, удивляясь его мрачному виду и первобытной, даже ими забытой, неухоженности тела. Шумеры наблюдали за медлительным, как подъем на горные перевалы, образом жизни хозяев, за их обрядами, за поклонением угловатым деревянным фетишам. Судьба и здесь напомнила Большому о том, кто прогнал его из Урука. Однажды они с Зумхараром стали свидетелями похорон старого вождя одного из племен. Напялив маски из лоскутков волчьей шкуры, бормоталы толпились вокруг ямы и каждый из них бросал в нее какую-нибудь безделицу. Завывая, кружился в стороне новый предводитель. В руках он сжимал грубые глиняные изображения змей. Когда умершего опустили в яму — на боку, скрюченного словно от внезапной рези в желудке, связанного, чтобы он не смог выбраться на землю, пугая живых, — новый вождь стукнул змейку о змейку, раскрошил их и зарычал, изображая далекий гром. Соплеменники закидали покойника землей, а потом устроили над ним мерную пляску, утрамбовывая босыми пятками почву.

Из этого селения Большой ушел в еще более мрачном состоянии духа. Молча, не глядя по сторонам, не обращая внимания на хищников, ворчавших вслед людям, он не шел, а почти бежал к горам, прорисованным диском восходящего солнца.

Однажды на одном из горных перевалов, дорогу им преградило львиное семейство. Зная характер красных охотников, Зумхарар схватил Гильгамеша за руку и потянул его обратно, вниз, где росло несколько высоких черных сосен. Но владыка Урука легко оттолкнул спутника. Он вытащил из-за пояса топор и, к великому ужасу охотника, бросился на животных. Не ожидавшие этого, львы ощерились, присели на задние лапы, а едва перед их испуганными кошачьими мордами мелькнула медь, обратились в бегство.

— Ты везде пройдешь! — восторженно воскликнул Зумхарар, но когда Большой, мрачно оскалившись, повернулся к нему, голос у охотника пресекся.

Чем дальше путешественники углублялись на восток, тем засушливее становился мир вокруг них. Каждое утро они выбирали горный отрог, над которым поднимался Уту, и весь день шли, стараясь не упускать его из виду. Когда этот ориентир оставался позади, на его месте оказывался новый.

В Зумхараре нарастало чувство брошенности, затерянности среди гор, загромождавших со всех сторон горизонт. Он ощущал себя муравьем, оказавшемся в каменной чаше, стоявшей посреди других чаш, все большего диаметра, ибо сколько перевалов они не преодолевали, всегда появлялся новый мучительный излом земли, новый безмолвный крик сотрясаемых вечной судорогой недр. Подчас ночью наглядевшегося на каменные громады охотника била крупная дрожь, не проходившая даже когда Гильгамеш разводил большой жаркий костер. Зумхарар чувствовал себя больным, убогим без ровной зеленой глади равнины черноголовых, и не желал понимать купцов, забиравшихся в подобные места.