комфорт. К чему-то высокому, светлому, тому, что необходимо всем людям, даже если они не могут это чётко понять и сформулировать.
Он гладил Павла по голове, поглядывал на Анну, застывшую в дверях, смотрел в её глаза, в которых светился отблеск тех самых прежних чувств, и думал о том, что всё закончилось хорошо. Жизнь развела этих двоих, провела через множество испытаний и сейчас, спустя столько лет, опять соединила. Он тогда почувствовал облегчение, удовлетворение, словно прочитал долгий и красивый роман, добрался до финала — и финал его не разочаровал. Злодеи понесли заслуженное наказание, герои обрели счастье.
Но, увы, жизнь снова его обманула. Вместо последней фразы про «все жили долго и счастливо», в конце красовалось тревожное «продолжение следует». И что это будет за продолжение?
Шум в коридоре стал стихать. Иосиф Давыдович поднялся с кровати, размял затёкшие ноги, шаркая, дошёл до шкафа, достал смену белья, прошёл в санузел за зубной щеткой и бритвой, потом вернулся в комнату, окинул долгим взглядом свою обитель, как будто прощаясь с этим миром. Вот и всё. Ничего он так и не нажил, все его вещи уместились в этот небольшой пакет, даже место осталось.
Старый учитель присел на край кровати, положил свой скарб рядом и задумался.
Значит, снова надо будет скрываться. А зачем? Есть ли в этом хоть какой-то смысл? Почему ради того, чтобы дать ему дожить свой век — сколько там ему осталось, вряд ли много — люди должны снова рисковать. И старшая медсестра, Ирина Александровна, и эта вертлявая девчонка, медсестричка Наташа, и рабочие, которых он и по имени-то не знал. Не проще ли попросить их оставить его тут. Пусть уж все идёт, как идёт. Он устал, смертельно устал и чувствовал, что сил почти не осталось. И пугала его вовсе не перспектива эвтаназии — что ни говори, а это действительно в какой-то степени гуманно, умереть во сне, — нет, больше его пугало то, что сейчас надо будет куда-то идти, прятаться, подставлять других людей, молодых, сильных, которым как раз ещё жить да жить. Создавать им проблемы, чтобы выторговать для себя несколько дней, недель, месяцев медленного угасания, в котором было очень мало смысла. Что ж, если так получается, он готов. Давно уже готов.
В дверях появился какой-то парень. Молодой, совсем ещё мальчишка. Смутно знакомый, впрочем, Иосиф Давыдович уже не очень хорошо видел, мог и ошибиться. Да и память всё чаще подводила. То, что было давно, он помнил хорошо, чётко, а вот то, что происходило с ним вчера или неделю назад — намного хуже, детали стирались, путались, терялись в ворохе однообразных событий последних дней. Парень назвал его по имени, потом смутился, сделал паузу и тут же заговорил, кажется, про пропуск. Иосиф Давыдович понял — что-то пошло не так. Наверно, дело в старом пропуске или в чём-то ещё. И его не спасут. В глубине души шевельнулся страх: стало быть, всё, смертельная инъекция, последний сон, переходящий в небытие. Но вместе с этим страхом пришло и облегчение — всё решилось, уже не надо ни о чём беспокоиться, куда-то идти, скрываться, подставлять других людей и прежде всего этого мальчика. Что ж, так может и лучше.
Но потом в палату зашла девушка, горячо заговорила. Эти двое вышли в коридор, о чём-то споря.
Иосиф Давыдович смотрел на их силуэты, видневшиеся в коридоре, и думал, что они сейчас вернутся, и он попытается объяснить им, что готов к смерти, что не надо беспокоиться, не надо его спасать. Он слишком стар, слишком устал. Он прожил очень длинную жизнь. В голове замелькали образы, словно фильм, поставленный на перемотку. Кадры следовали один за другим в хронологической последовательности. Тёплые бабушкины руки, пахнущие сдобой. Лохматый пёс Тузик, скалящий в страшной и одновременной доброй улыбке розовую пасть. Огромное, насколько хватает глаз, одуванчиковое поле. Летящие в яркую голубизну высокого неба парашютики-семена. Лысый бутончик одуванчика в руках маленького мальчика. Цветок уже умирает, но его короткая жизнь прошла не зря — на следующий год десятки, а может сотни других одуванчиков взойдут на этом поле, и в каждом из них будет часть души этого, уже поникшего в детской ладошке.
Потом перед глазами встала их квартира в Башне, не слишком высоко, но и не на нижних ярусах. Огромное окно общего коридора, за которым дышал и ворочался серый, тяжёлый океан, вскипающий пеной волн. День рождения, когда мама подарила ему книгу — настоящую, бумажную, с яркими рисунками. Выпускные экзамены и вручение диплома — как гордился тогда юный Иосиф своим дипломом с отличием, теперь он настоящий учитель. Первый урок — несколько десятков пар детских глаз, в которых читалась настороженность и любопытство. И своё волнение — справится ли? Дерзкие выпады Сеньки Шалимова, сколько он ему нервов тогда помотал, страшно вспомнить. Тоненькая, зелёная ученическая тетрадь Валюши Панченко, исписанная круглым аккуратным почерком. Любимая троица — бесконечные споры, насмешливый Борька Литвинова, замкнутая и закрытая Аня Бергман, любопытный Пашка Савельев с вечными вопросами. Ещё сотни, тысячи учеников, тетради с проверочными работами. Склоненная ему на колени голова взрослого Павла Савельева, поседевшая, покаянная. О чём он думал, тогда уже глава Совета, уткнувшись в морщинистые руки своего учителя? Иосиф Давыдович хотел думать, что он знает о чём…
Всё это промелькнуло в голове старика за какие-то считанные секунды. Фильм, просмотренный им получился хороший, длинный. Вот-вот по экрану поползут последние титры, выскочит надпись «конец», кончится плёнка…
Вернулись парень с девушкой. Хотя теперь, при более близком рассмотрении Иосиф Давыдович назвал бы их скорее мальчиком и девочкой: от них обоих просто веяло юностью и свежестью — наверно, только-только закончили школу. Они были красивы, как, впрочем, все дети, но не только — решимость спасти его, спасти во что бы то ни стало, делала их лица прекрасными и одухотворёнными. И было кое-что ещё… Иосиф Давыдович усмехнулся, вгляделся повнимательней. Да, сомнений быть не могло. Он уже видел это невидимое другим свечение, оно то становилось ярче, когда двое приближались друг к другу или сталкивались взглядами, то слабело, но не гасло, а горело дрожащим, неровным огоньком. Свечение было совсем бледным, едва появившимся, ни мальчик, ни девочка ещё не осознали его, не поняли и только чувствовали, наверно, смутное волнение или даже раздражение. Но свечение точно было. И старому учителю стало тепло, словно
