— Никаких “но”. Без помощи нам не выжить. По-твоему, бросить нас в беде не значит причинить зло?
— Женщина, у тебя язык как бритва. Я ничего тебе не должен, а у тебя нет права придираться ко мне.
— Я к тебе не придираюсь. Это означало бы, что я надеюсь тебя исправить. Я же презираю тебя и тебе подобных. Оставь меня в покое, проклятый!
Дардалион сидел с детьми, пока они не уснули, а после возложил руку на лоб каждому поочередно и произнес шепотом молитву Мира. Девочки лежали, обнявшись, под одним одеялом, а Кулас вытянулся рядом, положив голову на руки. Священник завершил молитву и откинулся назад, обессиленный. Одежда Нездешнего, которую он носил, почему-то мешала ему сосредоточиться. Неясные картины боли, вызываемые ею, теперь смягчились, но все-таки затрудняли ему путь к Истоку.
Отдаленный крик вернул его к настоящему. Где-то там, во мраке, страдала еще чья-то душа.
Священник содрогнулся и подошел к костру, где в одиночестве сидела Даниаль. Нездешний ушел.
— Я оскорбила его, — сказала Даниаль. — Но он такой холодный, такой жестокий — как раз по нынешним временам.
— Да, он таков, — согласился Дардалион, — зато он способен доставить нас в безопасное место.
— Я знаю. Как ты думаешь, он вернется?
— Думаю, что да. Ты сама-то откуда?
— Трудно сказать, — пожала плечами она. — Родилась я в Дренане.
— Славный город. Там много библиотек.
— Да.
— Расскажи, как играла на сцене.
— Откуда ты... ах да, от Истока ведь ничего не скроешь.
— Все намного проще, Даниаль. Мне об этом рассказали дети — ты говорила им, что представляла “Дух Цирцеи” перед королем Ниалладом.
— Я играла шестую дочь, и моя роль состояла из трех строчек, — улыбнулась она. — Но впечатление у меня осталось незабываемое. Говорят, что король мертв — изменники убили его.
— Я тоже слышал. Но не будем думать о печальном. Ночь ясна, звезды сияют, и дети видят сладкие сны. Смерть и отчаяние никуда не денутся до завтра.
— Я не могу не думать об этом. Судьба так жестока. Того и гляди из-за деревьев появятся всадники, и весь этот ужас начнется снова. Знаешь ли ты, что до Дельнохских гор, где стоит с армией Эгель, двести миль пути?
— Знаю.
— Ты будешь драться за нас? Или отойдешь в сторону и дашь нас убить?
— Я не воин, Даниаль, — но в сторону не уйду и останусь с вами.
— Ну а твой друг будет драться?
— Да. Это все, что он умеет.
— Он убийца, — сказала Даниаль, кутаясь в одеяло. — Он ничем не отличается от наемников или вагрийцев. И все-таки я надеюсь, что он вернется, — странно, правда?
— Попытайся уснуть — а я позабочусь о том, чтобы тебе не приснилось ничего дурного.
— Хорошо бы — мне так хочется забвения и покоя.
Она легла у костра и закрыла глаза. Дардалион сделал глубокий вдох и снова сосредоточился, произнося молитву Мира и обволакивая ею Даниаль. Дыхание женщины сделалось глубоким и ровным. Дардалион освободил свой дух от цепей и воспарил в ночное небо, кружа в ярком лунном свете. Его обмякшее тело осталось у костра.
Свободен!
Один в Пустоте.
Усилием воли он перестал подниматься ввысь и начал оглядывать землю в поисках Нездешнего.
Далеко на юго-востоке дрожало багровое зарево горящих городов, на севере и западе светились огни — судя по правильным промежуткам, сторожевые костры вагрийцев. На юге мерцал в лесу одинокий огонек, и Дардалион устремился к нему.
У костра в лесу спали шестеро. Седьмой сидел на камне и хлебал что-то из медного котелка. Слетев к нему, Дардалион почувствовал прикосновение страха. В этом человеке присутствовало зло.
Он хотел улететь, но человек у костра поднял голову и усмехнулся.
— Мы еще разыщем тебя, священник, — прошептал он.
Дардалион замер на месте. Человек поставил свой котелок, закрыл глаза... и уединение Дардалиона нарушилось. Рядом с ним возник воин с черным мечом и щитом. Священник рванулся в небеса, но призрачный воин оказался проворнее и успел коснуться мечом его спины. Боль пронзила Дардалиона, и он закричал.
Воин с усмешкой парил перед ним.
— Я не стану пока убивать тебя, священник. Мне нужен Нездешний. Отдай его мне, и будешь жить.
— Кто ты? — прошептал Дардалион, стараясь выиграть время.
— Мое имя не скажет тебе ничего. Но я принадлежу к Братству и обязан исполнить то, что мне поручено. Нездешний должен умереть.
— Братство, говоришь ты? Ты тоже священник?
— Если хочешь — да, только тебе, жалкий святоша, не понять, чему я служу. Сила, хитрость, коварство, страх — вот чему я поклоняюсь, ибо они дают власть. Истинную власть.
— Значит, ты служишь Тьме?
— Тьма, Свет... Эти пустые слова только сбивают с толку. Я служу Князю Лжи, Создателю Хаоса.
— Почему ты преследуешь Нездешнего? Он не мистик.
— Он убил того, кого убивать не следовало, хотя тот человек, без сомнения, вполне заслужил свою смерть. Теперь Нездешний должен умереть сам. Ты приведешь его ко мне?
— Я не могу.
— Ползи же своей дорогой, червь. Мне омерзительна твоя кротость. Я убью тебя завтра, когда стемнеет. Я найду твой дух, куда бы он ни скрылся, и уничтожу его.
— Зачем? Что тебе это даст?
— Удовольствие, больше ничего, — но этого мне достаточно.
— Тогда я буду ждать тебя.
— Конечно, будешь — а как же иначе? Такие, как ты, любят страдать — это прибавляет вам святости.
***
Нездешний сам дивился своему гневу, чувствуя себя растерянным и до смешного обиженным. Въехав на поросший лесом холм, он спешился. “Чего это ты?” — спросил он себя. Можно ли обижаться на правду?
И все же его задело за живое сравнение с наемниками, насилующими и убивающими невинных: несмотря на грозную славу, которую он снискал, он ни разу не убил ни женщины, ни ребенка. И никогда никого не насиловал и не унизил. Почему же после слов этой девчонки он чувствует себя таким грязным? Почему видит себя в черном свете?
Это все священник!
Проклятый священник!
Последние двадцать лет Нездешний прожил во мраке, но Дардалион словно фонарем осветил темные закоулки его души.
Он сел на траву. Ночь была прохладна и ясна, а воздух сладок.
Двадцать лет — а вспомнить нечего. Двадцать лет он, как пиявка, покорно цепляется за неуступчивую скалу жизни.
Что же теперь?
— Теперь ты умрешь, дуралей, — сказал он вслух. — Священник уморит тебя своей святостью.
Но правда ли это? Этого ли он боится?
Двадцать лет он разъезжал по горам и долам, по городам и весям, по диким надирским степям и гибельным пустыням. Все это время он не позволял себе заводить друзей. Ничья участь его не трогала. Он шел по жизни, словно живая крепость с неприступными стенами, одинокий, насколько это доступно человеку.
