Канцлер нажал кнопку вызова. Бесшумно вошел слуга с чашкой кофе, бутербродами и бутылкой коньяка на подносе. Наука Земли позволяла использовать вместо людей электронных слуг. Но ученые доказали, что пользоваться услугами живого слуги полезнее для психики.
Налив себе коньяку, канцлер задумался. Гуманизм — привычка к неповиновению: кровавые революции, резня образованной и богатой верхушки исторически всегда опирались на идеологию гуманизма, проповедь счастья для всех. Этот парень — Сеславин — как раз такой разрушитель, воспитанный гуманизмом. Заключение психолога: "Личность с отклоняющимся (девиантным) поведением".
Объявил голодовку… Армилл спросил его напрямик: "Скажите, Сеславин, что вы имеете против «х-2а»? Это безопасный препарат. Вы можете гарантировать, что без сыворотки вы будете говорить только правду? Вы всерьез считаете, что мы должны в таком рискованном деле, как контакт двух миров, верить вам на слово?". Возразить парню на это нечего, но и признать логическую необходимость того, что с ним делают, он не готов.
Ему предложили выбор: или он ест сам, или получает питательный раствор. И что же? "Пускай раствор, что хотите — добровольно я ничего делать не буду". Развращенная психика. Упрямство, пренебрежение к разумным доводам, а напоследок — аргумент в стиле гуманистов.
Армилл: "Вы предпочли бы допрос на старинный манер: не «х-2а», а дыбу, плети и раскаленные угли?" — "Да, это — и то лучше!". Настоящая философия гуманизма! Пытки во имя сохранения человеческого достоинства! Этот щенок еще думает, что он бы блистал достоинством, когда его подвесили бы на дыбу!
Стейр залпом выпил рюмку коньяку. Канцлера охватило желание и вправду устроить Сеславину то, что он просит. Не доисторическую дыбу, а ее современного собрата, принцип которого основан на свойстве человеческих мышц сокращаться под воздействием электричества. Стейр выпил еще рюмку, сделал небольшой глоток кофе. Слабая улыбка появилась у него на губах. У парня, бесспорно, отличное тело… как они говорят, — небожитель? На экране монитора мелькали сцены медосмотра. Такие мышцы от судорожного сокращения наверняка сломают кости. Интересно, осведомлен ли этот гуманист, какую роль в проведении пыток играет эрос палача? Почувствует ли любитель человеческого достоинства, что его попросту отымели? "А хорошо бы, — снова наливая коньяку, подумал Стейр. — Получил бы, чего хотел, мразь!".
Парень требует, чтобы ему позволили видеться с Ярвенной. Они всегда чего-то требуют, эти девианты. Как только им приходится в чем-то себе отказывать, они площадной бранью поносят власти. Грязные ублюдки! Забывают, что эта самая власть дает им работу, пособия, медобслуживание. Они всегда недовольны, что им чего-нибудь недодали! А подумали бы лучше, что могла бы с ними сделать, если захочет, эта власть! Ведь только из милосердия правительство поддерживает социальную сферу! Что такое вообще социальные программы, как не милосердие? Не для себя же он, Стейр, вводит эти программы и не для образованных, успешных людей! Это для них, для деградирующей швали, которой все мало!.. Стейр быстро опрокинул рюмку коньяка, взялся за бутерброд с нежной маслянистой рыбой.
— Нет, мы никогда не были близки… мы не совокуплялись, — с неуклюжей прямотой переводила машина-переводчик лихорадочную речь человека в анатомическом кресле. — Но мы любим друг друга.
В отчете ученых: "Возможно, этой культуре свойственны сексуальные запреты, сублимация которых выливается в гипертрофированное влияние на жизнь так называемых общечеловеческих ценностей и в агрессию в отношении инакомыслящих".
"Целая цивилизация закомплексованных пустобрехов, — презрительно усмехнулся Алоиз Стейр и вдруг побледнел. — Это же фанатики, неудовлетворенные фанатики! С такими не удастся договориться: какой договор! Мы несовместимы! Или мы их, или они нас!".
Около получаса Сеславин проспал в лаборатории. Потом его разбудили двое агентов. Агенты Ведомства носили серые куртки и штаны с серебряными форменными ремнями.
Благодаря инъекции, снимающей действие «х-2а», Сеславин успел достаточно прийти в себя, осталась только легкая слабость.
— Вставайте, мы вас проводим, — сказал один из агентов.
Сеславин увидел, что все приспособления, которые держали его в анатомическом кресле, раскрыты. Он слез, тронул на шее тесное металлическое ожерелье и чуть скривил губы. Его держали в ошейнике, как собаку или раба в древние времена. Эта штука использовалась вместо наручников. В металлическую полоску было что-то встроено.
Когда Сеславину первый раз велели садиться в анатомическое кресло, он испугался: "Что это? Зачем вы это делаете?". Ему ровно повторили приказ, ничего не объясняя. Он должен был просто подчиняться. Но Сеславин не привык подчиняться без объяснения. Мастер по двоеборью — старинному состязанию из двух видов поединков — на кулаках и на мечах, — он вдруг ощутил себя воином и сурово сказал: "Сперва ответьте!". Агент нажал кнопку на маленьком пульте. Безболезненный импульс из металлического ожерелья сейчас же послал сигнал в мозг. Сеславин рухнул бы на пол, скованный нервным параличом, но его подхватил другой агент. Когда ему снова «включили» тело, он был уже в кресле. Он еще не знал, что сейчас будет: может быть, пытки — или вскрытие заживо. На эти мысли наталкивали инструменты и приспособления, такие, которые заставляют любого волноваться и при обычном посещении врача.
Сыворотка не вызывала провала в памяти. После допроса Сеславин хорошо помнил и себя, бредящего, позорно подчиненного чужой воле, и неестественно правильное, надменное лицо допрашивавшего его человека.
После очередного допроса его отводили в камеру с чисто застеленной койкой, умывальником и уборной. Там не было окон, но работал кондиционер.
…Сеславин лег на койку — еще кружилась голова. Ему дадут немного передохнуть — и снова потащат на допрос. Парень закрыл глаза. О судьбе Ярвенны он ничего не знал. Ему сказали: "С ней все в порядке". Он снова должен был просто подчиняться и верить…
Он объявил голодовку. С тех пор ему раз в сутки вводили в вену питательный раствор. Ему не старались ничем повредить и не давали повредить себе самому. То, как с ним обращались, было похоже на обращение с нужной вещью, которую стараются не сломать. Сеславин вспоминал уроки истории и прочитанные книги: как в старину избивали и пытали на допросах. Это делалось потому, что иначе невозможно было заставить упрямого пленника заговорить. Но это же всегда накладывало на палачей печать отверженности, клеймило их хозяев и вызывало сочувствие к жертве. Здесь, в чужом мире, были преодолены оба препятствия. Никакое мужество не помогло бы пленнику молчать; и палачи позволяли себе роскошь оставаться порядочными людьми.
