непонятно.
– Дай поправлю? – грубым голосом предложил Хшхерше.
– Не сквернись… добрый господин… этот раб… сам…
В ногах правды нет. Хшхерше сел на дальний конец скамьи, здраво рассудив, что хозяйского приглашения не дождётся.
– Жили не тужили себе! – проговорил он зло и отчаянно. – Всё ты! Некша ум обронил, с утра до ночи булькает, как проносный в нужнике. Клыпа костылём дерётся, почто на лавке гусли подвинули! Ночью просыпается, бормочет, бренчит!
Мгла ёрзал на полу, растерянный, повинный, беспомощный. Ага, заскорузлый чехол двумя перстами разодрать…
– Бугорка, тихоню, Карасиха привечала, а ныне за буйство помелом из дому, – горестно продолжал Хшхерше. – Верешко тебя, бестолкового, кормит-поит задаром, под колено не гнёт, а ты и его кубарем пустить норовишь? Где, спрашиваю, успел добрых людей обозлить, что изукрасили, как поло́хало огородное?..
Мгла слегка подобрался при последних словах, но тут же опустил голову. Спрятал руки, обратился в ком пустой ветоши – ноги с улицы побрезгуешь обтереть.
– Ты меня… убивать шёл… кистень вон, – на краю слуха разобрал Хшхерше и приобиделся. Спрятанного гасила вор Коверька не замечал, почему этот заметил? – Твоя… правда, – снова зашептал раб. – Я… чтобы песни… – Рука, дёрнувшаяся под гунькой, сказала всё, что застряло в немотствующей гортани. Серебряный лёт гуслей над клубящимися кудесами бубна… человеческий голос, свободный грустить, радоваться, рвать тучи. – Про то, что слова… тобой уже собраны… смётаны… не подумал… В сём… крив.
…Вот чего не ждал Хшхерше, так это древнего и страшного глагола, обходимого в суетных разговорах. Сказавший «крив» на Божьем Суде – влагает голову в петлю.
Есть величие в том, чтобы довершить наказание. Есть и в том, чтобы не довершать.
Хшхерше, негаданно очутившийся на судейском престоле, впал в лёгкую оторопь. Петь песни звонкие, взлётные, но наполовину заёмные? Или бесподмесно свои, но хромые? И кто будет крив?..
Два стяжателя слов смотрели один на другого.
Молчали.
– А если… к бубну с гусельками… ещё варган? – запинаясь, сглатывая через слово, наконец выдавил Хшхерше. И даже покачнулся от безмерной усталости. – Чтоб Некше роздых давать?
Кувыки еле скоротали беспокойную ночь. Не потому, что черёдники громко стучали на улице колотушкой или Клыпа в самый спень принялся созвучия вспоминать.
– Неладно с морянином, – ворчал Некша.
– Убежал, в кулаке обиду унёс, – кивал Бугорок.
– Сидит где-нибудь, в щёлку забившись, мокнет под дождиком… – содрогался Клыпа. Сколь немилостива сырость к жильным струнам, он хорошо знал.
Сперва ждали, чтобы Хшхерше вернулся. Потом стало ясно: зря ждут.
– В Дикий Кут подался, шалашик на островке завивает.
– Вовсе из города пошёл, своих искать, Кияном сметённых…
– Куда ему! Ни лыж, ни одёжи.
– Котомку покинул…
– Лыжи на Привоз-острове украдёт, а сноровку для дикоземья где взять? Провалится, как тот малый, в ледянку на отмели!
– Звали-то как замёрзшего?
– Да кто помнит теперь.
– Неладно мы с ним, желанные.
И вот так всю ночь до рассвета. Кому что на ум ввалится, с боку на бок вертевшись, тот новый круг начинает.
Их клетушка, по сути, была каменной выгородкой в углу двора. В правую стену слышно, как соседи ругаются. В левую – о чём на улице спорят. Когда Клешебойкой с топотом и кликом пробежали черёдники, кувыки окончательно всполошились:
– Нравен морянин! Камень на шею не привязал бы.
– А загулял, а в драку полез, черёдникам на копья живот вздел?
Мир в городе берегли свои уличане, знавшие в лицо даже последнего нищего. Однако… всякое приключалось. Взять оружие – спознаться со смертью. Это тоже все знали.
Трое спохватились только за мостиком.
– Стряслось ли что? – окликнули водоносы, вольготно шагавшие с пустыми жбанами. – Вредного ощеулку потеряли, так он на Лобок невдолге бежал.
Пришлось во все ноги спешить к Малютиному двору, где Хшхерше, поди, угомонил чужого раба и сидел грустил, ждал хозяев и кары.
– Только бы почёт не прознал, – охал Бугорок, задыхаясь на слишком быстром шагу. – Как есть обходом казнят!
– Ты о чём? За кощея?
– Раба убив, хозяину отслужи, сколько за убитого на торгу плачено. Почёту ли о каждой мелочи радеть?
– Это если Правдой судить, как люди живут.
– Новое правление хотят казнью встретить. До Правды ли?
– Тут за срезанную мошну…
– А наш вгорячах ещё ухо дырявить не даст, возгордится, скажет – казните!
Ворота, за которыми когда-то пели нагальную Малютины работники и холопы, в утренних потёмках высилась крепостными вратами, таящими смертоносный захаб. В здравом уме таких ворот не ломают, но кувыки здравый умишко покинули за тридевятым мосточком. Некша второпях не сыскал колотушки, изготовился как следует наддать кулаком…
Изнутри долетел голос.
Голос Хшхерше.
Морянин припевал, смеялся.
Если застит свет тоска,
Если в доме ни куска…
Второго голоса не было слышно, но Хшхерше примолк, задумался, согласился:
– Да, так лучше… – И продолжил:
Если полдень непогож,
Если гостя в дом не ждёшь,
Путь ты скуке покажи –
Части в целое сложи.
Глина стоит медный грош,
Сломишь – новую возьмёшь!
– Злодеище! – дрогнул голосом Некша. – Вот выйдет, ужо я его!..
– Дверь немазаная, – наморщился Бугорок. – Козы послушали, молока не дают!
Клыпа тоже хотел говорить, но лишь махнул рукой, отвернулся.
Кружало «Зелёный пыж» жило под топором. В городе всё настойчивей поговаривали о скором сносе питейного дома, застившего красносмотрительный вид с дворцового гульбища.
– Что делается, желанные! Родного дома лишают…
– Куда пойдём горе размыкивать?
– В других местах люди гордые за столами сидят.
– Там нас, сирых, взашей с порога.
– Не журись, шаверень! Не так лют луканька, как малюют его!
– Правду, что ли, Вяжихвостка врала? Черёдным старшинам подарочки поднесли, чтоб слом отложили?
– Тише! Про нас болтай, а о расправе помалкивай!
– А я что, я тихо спрашиваю, ведь врала?
– Как уж старцы приговорят, так и станется.
– Веселей, люди голые! Зря ли наш притон прозывается? В одном месте пыж затопчут, в другом каменья раздвинет!
– Вона Верешко Малютич пожаловал. У них в «Баране» преподобные плотники ушицей нёбо ласкают. Скажи нам, сынок!
– Про что сказать, дядя?..
– Про то, отколе родителя на плечах скоро будешь таскать.
И засмеялись всей лавкой. Любят мочеморды красное слово. А вот о чужой сыновней гордости могут и не подумать. Небось не своя!
Верешко аж зубы сжал от обиды. О себе от старших выслушивай да благодари за науку, но об отике? «В лета войду… всем покажу…» Верешко молча дёрнул дверь.
– Экий дулеб! – полетело в спину.
– Не выучил Малюта прутиком, вразумят кнутиком…
В тёмных сенях приходилось ступать бережно, перешагивая раскинутые тела, вонючие лужи. Избяную дверь Верешко
