заметался:
– Найчи би господар Сей…
– Мы от людей зовёмся Царской дружиной, а ведёт нас Сеггар-воевода, – потёр больную ногу Гуляй. – Сказывай, блудник, пока ушей не надрали!
Парнишка дико огляделся. А потом, как был на лыжах, бухнулся перед Сеггаром земным великим поклоном:
– Скоротеча есмо… Володарь ближний, боайре Кайден, покуша́йе да нас, чувары, все убити. Наши главы царю прености… Того ради снажни войвода от него позван… Око… Ока…
– Окаянный?
– Он есме!..
Сеггар обвёл взглядом своих. Дескать, все слышали? Уразумели?
– За тебе сребро скували. Веле много! – истолковал его молчание гонец. – Эво, гледай…
Достал кожаный мешочек, сберегавшийся на груди, торопливо дёрнул завязки. На ладонь воеводе покатились тусклые окатыши. Одни с перепелиное яйцо, другие с горошину. Сеггар подержал самородные зёрна, отдал Гуляю. Воевода с первым витязем переглянулись. Уж они-то лучше всех знали не только цену серебра, но и вес его на руке.
Лесные жители, редко покидавшие свой край, звали Сеггара встать за них против Окаянного. А в плату сулили… бросовый металл серебрец. Раза в два тяжелей истого серебра, не плавкий, не ковкий, только рыбакам на грузила.
Удачный заработок не то чтобы все пазухи кувыкам прорвал, но на дюжину оладий хватило.
Хорошие были оладушки, горячие, толстые, из плотвы с ситником.
И даже остался задел Клыпе на струны.
Во двор ко вдовушке Карасихе нищие уличные гудилы ввалились знатными песнопевцами, обласканными на царском пиру.
– Хшхерше! Где ты есть, волдырь? – во всю мощь кликнул Некша. – Иди песню новую слушать!
Никто нынче пива не пробовал, но твердь под ногами жила, как зыблемый плавучий причал.
– Нет малыги, желанные, – отозвался другой вдовушкин пожилец, одноногий маяк, промотавшийся в странствиях. – К бабе Грибанихе побежал. Скучно с вами, сказал.
– Прямым словом сказал?
– Прямым. Мысли-де прокисли, песни заплеснели.
Морянин, надувшийся спесью, явился только под вечер. Глазастые соседи потом донесли – Хшхерше долго не брался за кольцо на калитке. Подходил, отходил. Три версты натоптал туда-сюда вдоль забора. Слушал весёлую перебранку бубна с гуслями, творимую во дворе. И голос, выпевающий слова потешки-задоринки.
Его, Хшхерше, слова.
Только иначе выстроенные. Обтёсанные наждаком, огранённые тонким подпилочком.
Уже не его слова.
Лучше.
Это была правда, и Хшхерше словно головой с разбегу бился в неё.
Он вошёл в братский закут, словно к чужанам чужим.
На сбережённую к вечере долю оладий даже не глянул.
Схватил что-то из своей котомки.
– Морянин, куда?
Не ответил. Выскочил в двери, как навсегда.
– Ишь, белый весь, – сказал Клыпа.
– Зубы сцепил, – испуганно добавил Бугорок.
Стало не по себе.
– Худо мы с ним обошлись… Словно отчуждили.
– На нового дружка променяли.
– Кто променял?
– Мы с кощеем этим не в кружале чашничаем. Гудьбою усовершаемся!
– А ему обида.
– Скверного не учудил бы…
Вещицей, схваченной Хшхерше из худосочной котомки, была небольшая, в вершок, железная гирька. Да не та, что хранят в ларчиках купцы, торгующие вразвес. Это ядрышко Хшхерше некогда вынул из мёртвой руки и много месяцев хранил в рукаве, на кожаной петельке. В те прошлые дни удаль первого удара могла отделять жизнь от смерти, а летучий кистень-гаси́ло бывал единственным другом.
Когда жизнь вошла в берега, безоружные люди стали ходить через весь Шегардай и спокойно возвращаться живыми. Хшхерше давно снял ядро с петельки. Но не продал, не пропил. Приберёг до чёрного дня.
Кто видел бедствия, долго потом не верит благополучию.
Уже сытый, запасает съестное.
Окружённый друзьями, держит под подушкой оружие.
И выходит прав.
Потому что кистень вновь оказывается верней всех, кого друзьями считал…
Хшхерше сидел в безлюдном гулком подмостье. Тряскими руками навязывал гирьку на плетёное ужище. Затягивал узлы, распускал: не нравились. Складывал верёвку длинной петлёй. Надевал, прятал, метал из рукава, принимался вращать. Вправо, влево, низом, ве́рхом… кругом себя гнутой чертой… Отвыкшая рука радостно и быстро вспоминала приёмы. Железное пупырчатое яйцо ловко пряталось под левую мышку. Стремительным пращным боем вылетало вперёд.
Разило плавающую в воздухе рожу.
Ту самую, вечно понурую.
Сносило ухмылку, запрятанную в свалявшихся космах. Плющило уязвимую плоть, мозжило тонкие кости…
Хшхерше распустил петлю, перевязал одним концом. Так при броске вылет был больше. Верёвка послушно сходила с кисти, вновь подбиралась, жужжащее било размазывалось в сплошной круг.
Вот так-то лучше.
Осталось подстеречь кощея где-нибудь в безлюдном месте и…
Хшхерше крутанулся на месте. В сонном плеске воды померещились крадущиеся шаги.
…Ага, подстеречь. Гуляющего по тёмному городу самого подстеречь могут. Закружатся одинаковые плащики с колпачками, мелькнут смеющиеся берестяные личины… С одним кистенёчком против четырёх дубин?
– И пусть, – бормотал Хшхерше. – А уж повезут меня, мальчишечку, на смертных санях, буду я безгласный лежать! Тогда пожалеете… скажете: встань-поднимись, словечко промолви… красным складом порадуй… а не встану!
Я в лепёшку расшибался,
Песней радовать пытался.
Всё от сердца, сколь умею,
Плёл словесные затеи.
Только вам они не гожи,
Вы удавитесь за грошик…
Оскалив зубы, Хшхерше вылез из-под моста, зашагал улицей. Воинственно закрутил гасило, спохватился, укрыл в рукаве. Снова вытащил, резким броском отправил в полёт… передёрнул, угодил себе по бедру, чуть не взвыл, припадая на замлевшую ногу.
Тут и наскочить бы на подбитого обизорникам: без рукавиц бери! Упустили случай, не наскочили. Хшхерше отдышался, перестал всхлипывать, пошёл дальше.
Гирька вылетала вперёд, возвращалась сосредоточенно, безошибочно.
Не жить тебе, поганый кощей!
Не ругаться над чужими словами. Не сманивать друзей, не рушить приязней, без тебя ковавшихся…
– А на́ вот!
И железный грузик вновь искал проклятый висок. Валилась призрачная тень. Запрокидывала обросшую голову, взмахивала нелепыми нарукавниками…
Выйдя на улицу Вторых Кнутов, Хшхерше подробно разглядел на другом конце гасила свою гаснущую судьбу.
– Закалачат мне, мальчишечке, руки, ввергнут в блошницу, ждать казни ради царевича… на смертных санях к Позорным воротам… Тогда выйдете проводить, а я вас даже не разгляжу, потому что… потому что…
Жил да был – и больше нету.
Кончен путь по белу свету.
Канул камешек в волну,
Кувыркается ко дну.
Нету слёз – не морщи рожи!
Что уж там, пропейте грошик!
Отвлёкшись, Хшхерше тут же снова заехал себе гирькой, на сей раз в локоть. А неча две рыбы сразу острожить! Поди разом вы́теши красный склад и к смертному бою вооружись. Оба дела требуют полной меры наития и восторга. Слово поймаешь – синяками ответишь. Ударом верным возвеселишься – слово упустишь.
Синяки морянин давно отвык замечать. Слова было жальче.
– За меня пропейте грошик…
