пропивай последний грошик…
Хшхерше даже остановился, забытое гасило покачивалось у ноги. Толку ли возиться, расшивать жемчугами попевку, которой всё равно никто не услышит?..
Кривым переулком долетели голоса, смех, перебранка. У горячего кипуна гремели пустыми жбанами водоносы. Начерпают, возьмутся разносить по домам. Хшхерше выругался, наддал шагу. Водоносы всегда начинали с дальних дворов. Вот уж шутка бы задалась – ночь с вечера готовив замах, ко сроку деяния опоздать!
Он с внезапным отчаянием прислушался к звукам пробуждения города. Жизнь готовилась выплеснуться на улицы, а он как будто сворачивал с тех улиц на тропку, тонущую в глухой тьме.
С кем водились и дружили,
Будут жить, как прежде жили.
Плещет серая вода,
Не расскажет, в чём беда.
Чайки бьются за рыбёшек…
Тихо звякнет медный грошик.
Гасило в руке снова ожило, но по-новому. Больше не падало стремительным соколом, убивающим влёт, – когтило по-ястребиному, клевало, наказывало тупыми шипами. Хшхерше словно в себя вернулся: «Я что, месть мстить вышел?»
Так люди будут судить. Посмеются:
«Свободный морянин! Невольнику!»
И поди объясни, что на свете есть только песни. Всё прочее вздор, даже бирка, вдетая в ухо. На углу Полуденной нынче не будет рабов и свободных, лишь двое стяжателей слов да оскорблённая песня…
Андархская Правда подобных споров не знала.
Удивительная ясность приключается в мыслях, когда уже нет времени размышлять.
Шагнув из-за угла, Хшхерше тотчас прянул назад. Ещё чуть, опоздал бы! Перед Малютиными воротами стоял закутанный жбан, и калитка открывалась.
Вот сейчас! Вот прямо сейчас!
Ладонь стиснула гирьку, отчеканив на коже каждый пупырышек. Решай, Хшхерше. Насмерть убить? Откистенить в мясо, продолжив добрыми людьми начатое? Ещё десяток рубцов – небось и разницы особой видно не будет…
Морянин вдруг успокоился. Стало даже смешно.
Он осторожно выглянул за угол.
Мгла затаскивал во двор горячий жбан. Раб владел кованой посудиной не так ловко, как Некша и бывалые водоносы, однако справлялся. Обхватил, слегка наклонил, прижимая к груди. Шажок за шажком начал подавать вперёд тяжёлое донье.
У Хшхерше сами собой заходили ноги, задвигались плечи.
«А придёт Малюта верстаться за раба, кистеньком и сверстаюсь. Давай, чужих стихов поругатель, удобнее повернись… Окликнуть? Не окликать? Вот сейчас!.. Вот прямо сейчас!!!»
Полуденную и Третьи Кнуты ухичивали булыжником разные мостовщики. Наверняка состязались, как водится у ремесленных. Подгоняли узоры, точно вышивальщицы бисером. Сопрягали белые, серые, чёрные камни… Оттого слияние улиц косым крестом делили границы, и в старину здесь шапки снимали. Одно из плеч креста было как раз перед Хшхерше.
Оставалось перешагнуть.
Движение, бесповоротно вверяющее бойца Богам, оружию и удаче, даётся усилием. Для кого оно неодолимо, тот трус. Кто его вовсе не замечает – дурной оттябель.
Хшхерше сжал в ладони гасило и сделал шаг, покинув за углом все лишние мысли… но всё же промедлил четверть мгновения.
«Сейчас тебя, мокрицу… под ноги… сокрушу…»
Люди верят в святую тайну границ, и не зря. Хшхерше руки с кистенём толком не изготовил, а кощея остолбушило. Дёрнулся, замер посреди шага, ни туда ни сюда! Десница, подпиравшая жбан, вдруг утратила послушную силу, обвисла вялым жгутом.
Берег Воркуна, злой пинок…
Жбан начал валиться, поначалу медленно и нестрашно. Но упусти, и крышка не выдержит шести вёдер кипятка. Ноги, может, спасёшь, а вот за упущенное грево хозяину ответишь спиной. Раб наверняка понимал это, а толку?
Прозрачные тени мостовщиков воспрянули из древних камней, чтобы дружно, как водится у ремесленных, ринуть Хшхерше вперёд.
При мальчишечьем росте морянин был отменно сложён. И на силу не жаловался. Как раз хватило усовестить жбан, уходивший из половинной хватки калеки. Толстый войлочный обляк, прозванный водоносами «куклой», недовольно покачался… замер торчком.
«…Но не так», – додумал Хшхерше мысль, начатую за углом.
Мгла смотрел на него, привалившись к забору. Бей хоть кистенём, хоть без кистеня. Совсем убивай за счастье рождения слов…
Странно, жгучие обличения больше не воспламеняли жаждой расправы. Хшхерше стыдливо отвернулся, завязывая тесёмки на рукаве, таившем гасило.
Мгла левой ладонью накрыл больное плечо, примерился, надавил, поправляя… Хшхерше поклялся бы: внутри тетивами ёкнули жилы, что-то встало на место. Рука очунулась неуверенно, спутанная дрожью и страхом. Еле поднялась без помощи левой.
«А живёт ведь, гноючка. Кому на радость белый свет марает?»
Выговорил про себя, и почему-то стало противно. Когда в последнюю осень беженцы искали спасения в Шегардае, калеками не тяготились. Потащишь другого – сам ляжешь. Такова была истина жизни. Что изменилось?
Калитка стояла настежь распахнутая. Раб опасливо, бочком подступил к жбану. Хшхерше зарычал, отогнал бестолочь, пока снова чужой труд по улице не разлил.
– Добрый… госпо…
– Брысь, сказано! Без косоруких управимся…
Таскать два своих веса он не посягал, но раскачать, закрутить, приневолить даже и вверх по лесенке – тут ловкий морянин хоть с Некшей поспорил бы.
На уровне носа мелькнул изъян в войлочном одеянии «куклы». Кусок толстого валяного чехла висел вырванный с мясом, блестел красноватым смазанным следом. Мелькнул, забылся, пропал. Растанцевавшись, тяжёлая «кукла» утратила вес, вьюном прошла по двору, без натуги взбежала по сходням, брошенным на ступени. Яростное намерение, не выплеснутое за калиткой, дождалось исхода. С таким пылом да в праздник Морского Хозяина – быть Хшхерше первым водоносом в Отоках! Пить на пиру великую чару, гордых красавиц в уста медовые целовать!..
Кощей суетился, поспевая открывать-закрывать двери.
Вместе расшнуровали чехол. Завели пышущий жбан в плетёную клетку. Хшхерше успокаивал дух, озираясь в жилище Малюты. Не дело без хозяина в дом заходить, но раз такая притча случилась?.. Чистенькое оконце впускало довольно света, не озаряя ничего любопытного. Голые стены, где недавно пятнами цвела плесень… Божница без набожников, лики и те уцелели потому лишь, что родовые святыни в чужих людях не святы. Нигде ни занавеси, ни ковра… это в доме валяльщика?
Вот невстреча. Хшхерше случалось промышлять воровством. Он сейчас в охотку созоровал бы. Подставил под хозяйские батоги ненадобного кощея, который…
Мгла возился по ту сторону жбана. Подтянув поближе скамейку, утверждал на ней лёгкую раму, увешанную глиняными безделками. От витых загогулин до подобия зерни, только не в две костяшки, а больше.
– Это что? – удивился морянин.
– Людям… загадки…
– Людям?
– На торг…
– Тебя, раба, щепетильники ногами потопчут и выйдут правы, – злорадно предрёк Хшхерше, уже думая почему-то про бабу Грибаниху, которой помогал ворочать корзины да короба. – Эй! Замараешь!
На левом нарукавнике Мглы подплывало тёмной влагой пятно.
– Что с кощея взять, как есть дурак, – буркнул Хшхерше. – «Кукла» сбежала, руку попортил, чехол теперь зашивай…
Кощей смиренно молчал. Держал руки на весу. Которая больней,
