папа выступать будет. Смотри.
На трибуну вышел отец. В светлой рубашке, без галстука, верхняя пуговица расстёгнута — ни галстуки, ни пиджаки отец не любил. Поправил светлые волосы, прошёлся пятернёй по густой, уже начавшей седеть шевелюре, улыбнулся всем открыто, весело, помолодел лицом.
— А сейчас, ребята, о тех замечательных и волнующих исторических событиях нам расскажет очевидец и участник, сражавшийся в отрядах генерала Ровшица, Григорий Иванович Савельев, — Зоя Ивановна, в парадном костюме и застёгнутая на все пуговицы, с фальшивой приклеенной улыбкой, отошла к краю сцены, освобождая место для почётного гостя.
Пашка замер, почувствовав, как внутри тёплой волной разливается гордость за отца и радость от того, что он, Пашка Савельев, тоже причастен. К тем героическим дням, к истории, которую делал его отец и такие люди как отец. Он был бесконечно счастлив, и это счастье заставляло его быть добрым ко всем. Даже к дураку Коновалову, который восхищённо сопел, сидя на ряд впереди — Пашка видел его кучерявый рыжий затылок и зардевшиеся от волнения острые оттопыренные уши. Даже к идиотке Мосиной, вечно цепляющей Аню, Пашкиного самого лучшего в мире друга. Даже к Змее, с притворно-ласковой улыбкой на тонких губах оглядывающую их четвёртый класс. Сейчас Пашка любил их всех. Потому что его отец стоял на сцене и говорил. Негромко, чётко, уверенно, и каждое произнесённое отцом слово прочно оседало в голове, в сердце, и Пашке самому хотелось туда, в тот трудный двадцатый год, чтобы быть рядом, вместе с отцом…
Павел отложил последний отксерокопированный листок дневника. Хотел с силой сжать в кулаке, скомкать, но вместо этого бережно опустил на стол, рядом с каким-то списком — рядами знакомых фамилий со знаками вопроса напротив некоторых. Хотел отвести глаза, но не мог. Убористый почерк Игната Ледовского настойчиво лез в глаза, мелкие округлые буквы, похожие на маленьких чёрных жучков, торопливо разбегались в разные стороны, за неровные поля, очерченные явно не по линейке, а от руки.
…Тогда в четвёртом классе это был единственный раз, когда отец согласился выступить перед учениками на традиционном празднике — Дне Генерала Ровшица, так в Башне называли день, когда произошёл переворот. Скорее всего, отца уговорила Змея, Зоя Ивановна, возможно, подключив школьную администрацию, и отец пришёл, вбежал на сцену совсем по-мальчишечьи, быстро, споро, и у Пашки зашлось сердце от гордости и любви к этому большому и сильному человеку.
Он наизусть знал то, о чём рассказывал в тот день отец. Он готов был рассказывать вместе с ним и, наверно, невольно повторял про себя всё, что тот произносил, говорил с ним в унисон, едва заметно шевеля губами. Сколько раз он слышал все эти рассказы дома — про генерала Ровшица, про схватки и бои на нижних и верхних этажах, переживал, бредил теми событиями, ненавидел заговорщиков, которые не хотели отдавать власть народу, яростно ненавидел, всем своим мальчишечьим сердцем и мечтал только об одном — быть в те далёкие дни вместе с отцом, храбрым и благородным Гришей Савельевым.
— Вот видишь, Борь, как оно бывает…
В груди неприятно кольнуло, и он судорожно вцепился побелевшими пальцами в спинку стула. Борис мгновенно приподнялся со своего места, подался вперёд, по бледному лицу рябью прошёлся страх.
— Сиди, — остановил его Павел. — Это не рана, не бойся. Другое это.
Это и было другое. Отвратительной, гнетущей тоской потянуло сердце, скрутился внутри болезненный узел — рубануть бы с плеча, да невозможно. Там ведь всё в этом узле: и любовь к отцу, и обида на мать, и крики их друг на друга, обжигающие ненавистью, и холодные бабкины глаза, ярко-синие, словно лёд, и музыка, зажатая стенами ненавистной квартиры, и тонкие белые пальцы бабки на плечах матери, вцепились нервно, не оторвать — останься, Ленуша, не уходи, к нему не уходи…
— Я ведь думал всегда, они просто друг друга не любят. Живут по инерции, семья, ребёнок, я, то есть, — Павел разжал руки, выпустил спасительную спинку стула. — А оно вон как. М-да…
Всего-то пара скупых строчек в дневнике давно умершего человека, и всё стало понятно. Сложилась картина, нет больше белых пятен, герои заняли положенные места. Только вот беда — на картину эту словно ведро чернил вылили, расплескали злой и щедрой рукой, всех задело, никто чистеньким не остался.
— Брось, Паш, — Борис покачал головой. — Подумай, какое тогда было время. Тебе ж уже не одиннадцать, понимаешь, что к чему.
Про время и отец говорил. Этими же самыми словами. Чем старше становился Павел, тем реже звучали в доме рассказы про восстание, всё злее и закрытей становилось лицо матери, и отец, оглядываясь на её застывшее лицо-маску, всё чаще повторял, словно оправдывался (а, может, и оправдывался), про жестокое время…
— Мы, Боря, всю дорогу временем прикрываемся, — горько усмехнулся Павел. — Время нас вынуждает убивать, предавать, обманывать, подличать. Время… Удобно, не находишь? Мы бы так ни за что не сделали, но такое время… Мать вашу. Универсальное оправдание собственной слабости, жестокости и трусости…
— Ну пошёл философствовать. Что ж ты, Савельев, какой дурак, я всё никак не пойму. Что это за манера такая, взваливать на себя все грехи мира? За всё ответственность нести? А?
Борис говорил зло, хлестал словами. Литвинов намеренно не щадил, хотел, чтобы до него дошло — всаживал слова, как гвозди забивал, с одного удара, по самую шляпку.
— Давай, ты ещё за отца своего на себя ответственность возьми. За мать, которая тебя всю жизнь долбала, потому что у тебя вместо гордого Андреевского профиля Савельевская рабоче-крестьянская физиономия — не уродился сынок в какую надо породу. За бабку ещё ответственность взвали, да чего уж, давай за всех Андреевых скопом. Не захлебнись только от потока крови, что фонтаном плещет. Там ангелов с крыльями не было, ни с одной из сторон. И я тебе больше скажу, Паша, их вообще нет, ангелов этих. А ты… ты для начала с кровью на своих руках научись жить. Прими свои ошибки и всю свою чёртову жизнь как данность. А будешь всё взваливать на свои плечи, рухнешь в один прекрасный день под тяжестью чужих грехов.
Странно, но Борькины слова возымели действие. Не отогнали полностью всё, о чём он думал, но дышать стало легче. Знал
