Литвинов на что жать: где надо — по головке гладил, где надо — бил с размаху, увесистым кулаком в лицо, чтобы противнику только и осталось, что утереться, да в ладонь выбитые зубы сплюнуть.
— А отец твой, — продолжил Борис. — Дурак восторженный тогда был. Пацан-малолетка. Сколько ему было? Семнадцать?
— Восемнадцать, — машинально ответил Павел.
— Я и говорю — дурак. Сейчас вон тоже один такой недоумок вокруг нас крутится. И не понять, то ли герой, то ли идиот. Мозги дали, а инструкцию, как ими пользоваться, забыли выдать.
— Не напоминай, — Павел скривился, как от зубной боли.
— Чего это? Дневничок-то у нас в руках и благодаря его стараниям в том числе. Вот о дневнике нам сейчас и надо поразмыслить, а про отца своего потом думать будешь. И хватит уже сидеть с опрокинутым лицом. Не время сейчас горе горевать.
Борис подошёл к столу, взял отксеренные страницы дневника Игната Ледовского. Повертел в руках. Повернулся к Павлу.
— Так в чём, Паша, здесь секрет, а? За какие ниточки тянуть будем?
А чёрт его знает, за какие ниточки тут нужно было тянуть.
Вся эта история с дневником была странной. А то, что в ней были замешаны дети, вообразившие себя сыщиками, и среди них его дочь, делала эту историю ещё и опасной. Страх за Нику вытеснил всё остальное — он и так едва сдерживался, когда она плакала там, за стенкой, на плече его друга, когда говорила, знакомо, чуть торопливо. Любимый голосок то звенел, то затихал, и он был уже готов на всё наплевать, ворваться туда, к Борису, прижать своего рыжика к груди и больше никуда от себя не отпускать. Не побежал. Сдержался. Хотя сколько он вот так ещё может сдерживаться — кто знает? Особенно, когда твоя дочь в компании с другими юнцами рискует своей жизнью.
Павел понимал — этих детей всё равно не удержишь. Его в семнадцать лет страхи взрослых точно не удержали бы, и Борьку, и Анну. Молодые свято верят в своё бессмертие. А старикам только и остаётся, что бояться за них и восхищаться ими.
И всё-таки почему дневник? Что в нём такого, ну кроме информации об его отце — не самой приятной информации, но не критичной и не смертельной — такие сведения выуживают на свет божий, если хотят как-то ткнуть побольней, из равновесия вывести. Не более. Но за них точно не убивают. Да и остальное… в школьных учебниках истории и то события тех дней подробнее освещены.
— Что, Паша, вижу призадумался, — Литвинов, оттолкнувшись от стола, плавно пересёк комнату, чуть задержался на середине и снова зашагал — заметался, как тигр в клетке. Боре без движения сложно, Павел понимал, но это вечное мельтешение Литвинова перед глазами уже начинало утомлять. Борис словно догадался, о чём он сейчас думает, остановился, резко придвинул к себе стул и сел, закинув ногу за ногу. Уставился на Павла, почти не мигая. — А если это всё лажа, Паша?
— Лажа? Ты о чём?
— О дневнике и о том, что в нём может быть разгадка. А может нет никакой разгадки, и нас с тобой просто развели как последних лохов? А? Решили погнать по неверному следу.
И Литвинов заговорил. Начал издалека, с обстоятельств, которые предшествовали тому, как эти записи оказались тут, у них. Распутывал клубок с усердием и старанием старого интригана, с иезуитским хладнокровием подбрасывая Павлу одного подозреваемого за другим, и всё у Бори выходило складно и гладко — за какую бы ниточку не ухватился и не потянул. Павел поначалу пробовал возражать, потом плюнул. Если Боря сел на любимого конька, его не остановишь. Пусть высказывает все версии, хотя Литвиновские мозги, работающие с космической скоростью, выдавали столько информации, что у Павла рука сама собой потянулась к ручке — записывать, схемы чертить. Борька, заметив его непроизвольный жест, не сдержал улыбку, и Павла это отрезвило.
— Всё! Хорош! — Павел оттолкнул от себя уже придвинутый листок и повернул к Борису рассерженное лицо. — Мы сейчас завязнем в потоке лишней информации.
— Да мы уже завязли, — радостно сообщил Литвинов. — Но я тебе ж, Паша, не про это толкую. Если ты меня внимательно слушал, то практически все версии, которые я тут тебе навскидку накидал, так или иначе связаны с одним персонажем, который возле нас отирается. С Поляковым. Потому что его во всей этой истории подозрительно много. Он может работать и на Рябинина, и на Кравца, и на Мельникова, которого ты, кстати, подозреваешь, и на Величко, и ещё хрен знает на кого, кто пока, возможно, притаился в тени.
Поляков. Вот оказывается, кто Бориса тревожил. Не удивительно, конечно — Павлу он тоже не нравился. Слабак, даже не столько предатель, сколько типичный приспособленец, так Павел думал раньше. Но потом словно что-то перещёлкнуло. Он вспомнил бледное лицо парня, когда тот рассказывал про подслушанный разговор, рассказывал постфактум, когда, собственно, ничего уже сделать было нельзя — генерал был мёртв, а ему Павлу, по замыслу тех, кому он сильно мешал, оставалось жить считанные часы. Так что не было никакого смысла в этом признании, вообще никакого.
— Боря, — Савельев посмотрел на Литвинова. — Ты мне скажи, факты у нас есть?
— Если рассуждать логически…
— Оставь пока в покое логику, просто ответь: есть у нас факты или нет?
— Нет, — нехотя признал Литвинов.
— А раз нет, то чего ты прицепился к этому Полякову? Парень запутался. Твои же орлы его и запугали. Знаю я ваши методы и методы Кравца твоего. А он ещё ребенок. И потом это его признание о подслушанном разговоре между Рябининым и Кравцом, участие в моём спасении, что, на твой взгляд, это ничего не стоит? Да даже тот факт, что мы, Боря, с тобой всё ещё живы, говорит о том, что он нас не выдал, что он молчит.
— Откуда мы знаем, что он молчит, а не доложил уже кому надо, — Литвинов упрямо наклонил голову. — Чёрт его знает, что там за игру затеяли. Может, это пока входит в их планы. И с дневником этим Поляков тоже мог распоряжения других выполнять. Нам могли подсунуть фальшивку. Или намерено удалили нужную информацию, чтобы мы пошли по
