Перед моим внутренним взором появилась картинка из далекого прошлого:
— Почему ты прячешь лицо, когда зеваешь? — запрыгнув на постель сестры и пытаясь заставить ее опустить руки, обиженно спрашиваю я.
Ларка растопыривает пальцы, хитро смотрит на меня и притворно вздыхает:
— В эти моменты я бываю некрасивой…
— Ты красивая! Всегда-всегда… — восклицаю я, тут же оказываюсь в ее объятиях, зарываюсь носом в ее огненно-рыжую гриву и чихаю:
— Только, знаешь, волосы у тебя уж-ж-жасно щекотные…
Пальцы баронессы, прижатые к лицу, растопырились. Но вместо нежности и любви во взгляде появился… страх:
— Что-то не так? Н-на тебе лица нет!!!
— И не было никогда… — потерев шрам на щеке, угрюмо буркнул я, повернулся к ней спиной и вцепился в лежащую на столе нижнюю рубашку.
За спиной скрипнула кровать, потом по полу прошлепали босые ноги, и… спину обожгло прикосновение! Я вздрогнул, как от удара: оно было… ласковым! А руки баронессы — теплыми и нежными, как у Ларки!!!
— Кро-о-ом? Прости, я сказала глупость… — виновато выдохнула она мне в спину. — Кстати, мой папа говорил, что шрамы воина — это украшение. И свидетельство его доблести. А ты — воин. Настоящий…
Я сглотнул подступивший к горлу комок, закрыл глаза и… глухо пробормотал:
— Этих украшений у меня много.
— Вот и замечательно! Я буду гордиться, а остальные — пусть завидуют…
… Рука леди Мэйнарии касалась моей спины буквально несколько мгновений. А потом отдернулась.
«Ну вот, сообразила, что касается черного. Или Бездушного…» — подумал я и удивился: эта мысль почему-то дышала горечью!
Но разобраться с причиной этого ощущения мне не дали: за спиной раздалось смущенное сопение:
— Ой, на кого я похожа…
А потом — мольба:
— Только не поворачивайся пока, ладно?!
… С постоялого двора мы вышли часа через полтора. Первые минуты две ее милость, умытая, причесанная и пахнущая мыльным корнем, держалась рядом и с интересом смотрела по сторонам.
Увы, буквально через пару минут этот интерес куда-то пропал, а на смену ему пришло глухое раздражение: чуть ли не каждый встречный, увидев ее рядом со мной, таращил взгляд и осенял себя животворящим кругом; каждый второй шептал вслед что-нибудь грязное или выписывал в воздухе отвращающий знак, а каждый третий — проклинал.
Как ни странно, больше всего неистовствовали женщины: именно с их уст срывались самые гнусные «догадки» и оскорбления, именно они желали ей смерти без Посмертия, «Беседы с Господом» и бесплодия.
Леди Мэйнария довольно долго делала вид, что не видит их ненавидящих взглядов и не слышит того, что ей желают. Но когда какая-то патлатая тварь, выглянувшая из-за покосившегося плетня, обозвала ее «грязной подстилкой Двуликого» и «лепестком увядшей розы», баронесса нежно взяла меня за руку, заставила остановиться и капризно поинтересовалась:
— Милый, помнишь, ты обещал мне пару душ? Я хочу вот эту и… вот ту…
Тоненький пальчик с розовым ноготком показал за забор и куда-то назад.
Патлатую сдуло. А вместе с ней куда-то рассосалась и собиравшаяся за нами толпа…
— Твари… — ослепительно улыбнувшись, еле слышно прошептала леди Мэйнария. Потом гордо вскинула подбородок и потянула меня вперед: — Пусть теперь потрясутся…
Я мысленно хмыкнул: девушка, еще недавно боявшаяся меня до обморока, догадалась воспользоваться дурной славой Бездушных!
…Следующие несколько минут мы наслаждались относительной тишиной, а когда выбрались в Купеческую слободу, услышали зычный голос глашатая:
— Оставьте дела ваши, о, жители благословенного Увераша, и взгляните на создание, отринувшее все человеческое! Этот хнычущий обрубок некогда был человеком! Таким, как вы и я. Но пошел на поводу у своих низменных желаний и почувствовал себя выше закона. Однако воздаяние за совершенные преступления не минуло сластолюбца — он попал в руки королевской стражи и в полной мере получил заслуженное наказание…
Я удивленно приподнял бровь: обычно, рассказывая о преступлениях тех, кого везли на «насесте», глашатаи вовсю цитировали Изумрудную Скрижаль, через слово поминали Вседержителя и пророка Аллаяра и пугали обывателей происками Двуликого. А этот глашатай не сказал о них ни слова!
— …целых полторы десятины эта похотливая тварь и днем, и ночью терзала несчастную девчушку и упивалась ее страданиями! И оставила ее в покое только тогда, когда та не вынесла его издевательств и испустила дух…
«Бред какой-то…» — подумал я.
В это время из-за угла двухэтажной лавки показались понурые алатские тяжеловозы, медленно переставляющие ноги, облучок с возницей, по традиции облаченным в кроваво-красный плащ с капюшоном, и сама телега с высоченной клеткой, в которой за цепи, опоясывающие торс, был подвешен брат во Свете!
— Спаси и сохрани… — ошарашенно прошептала леди Мэйнария. Видимо, увидев обожженные культи рук и ног, торчащие из рваной синей сутаны…
— …совершенные им преступления переполнили меру терпения его величества Неддара Латирдана, и он высочайше повелел дать брату Гуммию в полной мере испытать боль, равноценную той, которую ощутила его жертва…
— Этому мало и Декады Воздаяния… — мстительно прошипела выглянувшая из-за приоткрытой калитки старуха. — Будь моя воля…
Что бы она сделала, имей право распоряжаться жизнью приговоренного, мы не услышали, так как, увидев нас, она прервалась на полуслове, ойкнула и исчезла…
… Насест давно скрылся за спиной, а баронесса никак не могла отойти от полученных впечатлений — то и дело поворачивалась назад, пытаясь углядеть край процессии, следовавшей за телегой.
Я тоже оглядывался. Хоть и по другой причине: мне не нравились взгляды, которыми нас проводили стражники, сопровождавшие телегу: в них был какой-то нездоровый интерес. И что-то вроде обещания…
— Брат во Свете не мог ссильничать ребенка! — внезапно воскликнула леди Мэйнария. — Не мог, ведь насилие — смертный грех!!!
Я вспомнил Атерн, мордастое создание, оравшее «Это Бездушный! Убейте его, убейте!» и криво усмехнулся: убийство тоже было смертным грехом. Однако тот монах его не чурался…
— Ты не понимаешь! — увидев мою усмешку, возмущенно воскликнула баронесса. — То, во что ты веришь с самого детства, врастает в плоть и кровь! Значит, это — какая-то ошибка!!!
— Особое судопроизводство никто не отменял… — буркнул я. — Без неопровержимых доказательств его бы не казнили…
«И с доказательствами — тоже! — вдруг сообразил я. — Чтобы не бросать тень на Бога-Отца, его бы тихонько удавили. А чтобы успокоить народ, на Лобное место выволокли бы кого-нибудь другого. Взявшего на себя его вину во время тесного общения с палачами…»
