людей он забирал
И в сердце принимал,
Обучал,
Наставлял,
Распрямлял…
Он малышей готовил к полёту
Прочь от своих седин.
Крепко его любили уноты,
Злобствовал лишь один.
Становясь со всеми на крыло,
Он правил ремесло, Но оно
Принесло
Только зло…
Мгла остановился, забыв, куда шёл.
Так бывает. Никаких вестей, а потом всё вдруг и всё сразу, только поспевай уяснять.
Странная оговорка Шагалы, подслушанная из-под моста.
«Лихарь… то есть учитель…»
Он уже тогда заподозрил. Верней, понял. Только себе сознаться не захотел.
Учитель…
Раскат на древнем большаке. Поворот, пройденный усилием свыше сил. Свист лыж за спиной, оборванный внезапным падением.
А потом – недвижное тело, укрытое чужими кожухами.
Ветер…
Перехваченный взгляд ученика, трудное, медленное движение губ: «Ты всё-таки обставил меня, сын!» И такой же безмолвный ответ: «Лишь однажды!»
Птицы над лесом кличут в тревоге,
Время прервало бег.
У поворота старой дороги
Сделался алым снег.
Вот и всё! И больше не зови
Отеческой любви.
Оторви
И живи
На крови…
Больше с тобой не выйдет к порогу,
Благословляя ввысь.
Больше не скажет просто и строго:
«Матери поклонись!»
Только плач сиротский из груди:
«Постой, не уходи,
Убеди, Огради,
Погоди…»
Так, значит, Ветер не встал, отлежавшись после несчастья. И даже не замер расслабленным, чего всегда подспудно страшился. Его поцеловала Владычица. Увела из мира живых, восхи́тила к неведомой новой судьбе.
И кто виной тому? Кто?..
В тёмных заулках брошенным детям
Холодно в эту ночь.
Смелый и сильный их не приветит,
Страх не прогонит прочь.
Чья рука протянется из тьмы,
Над пустошью зимы,
Чтобы мы
Из тюрьмы –
За холмы?
Вновь по дороге стелет позёмка
Белые кружева.
Кажется, будто шепчет тихонько
Памятные слова.
Кто подскажет в будущее путь?
А время не вернуть,
Не вдохнуть
Жизни в грудь –
Вот в чём суть…
– Ты не заболел ли, кощей? Худо тебе?
Мгла моргнул. Вернулся к яви. Грамотника не было видно, а над ним склонился Другоня. Даже протянул руку – тронуть по-доброму за плечо.
Безгласный раб невнятно зашелестел, благодарствуя. Кое-как подобрал ноги и удрал, хромая, не разбирая дороги.
Первые земные насельники жили в счастливой простоте, довольствуясь насущным.
Начав отверзать духовные очи, иные целиком предались постижению Вышних.
Подле провидцев люди ощущали нечто из-за пределов вещного мира. Тени присутствия… отзвуки голосов…
Постепенно обители беседующих с Небом становились молельнями.
Храмами.
Ныне их почитают едва ли не жилищами Богов.
Туда идут молиться, думая, что так верней будут услышаны.
Не многие простецы помнят, что слово «храм» когда-то значило просто «дом». Дом, где в дружестве и любви собираются верные.
Хуже то, что и жрецы начали забывать.
Когда старец задумывался об этом, он со всей остротой чувствовал: его время прошло.
Под кровом Владычицы молодой жрец Другоня не покрывал рта и носа платком. В этом благом, издревле намоленном месте ему всегда дышалось легко.
Отжав ветошку, он окунул её в чистую воду и ещё раз обтёр бесплотные ноги предстоятеля. Вот теперь с мытьём было покончено. Другонюшка высвободил забрызганную подстилку, бросил в то же ведро, опёр костлявые пятки святого на мягкие валики.
– Лежу – горы сверну, а как голову приподниму… – тихо улыбнулся старик. – Что бы я без тебя делал!
Юный жрец улыбнулся, расправляя льняное покрывало:
– Всё то же, только ловче.
Другоню не обязывали ухаживать за благочестным, он сам хорошо знал, каково лежать в невладении.
Весь Шегардай как мог жался к теплу. Горожане берегли грево, кутались в меховые одежды, спали под толстыми одеялами. Предстоятель мораничей лежал в простой рубашке, укрытый лёгоньким покрывалом. Иссохшую плоть распирал сухой внутренний жар. Люди говорили, это душа в тело не помещается. Считали предвестьем кончины.
Какой будет жизнь без святого наставника, Другоня не хотел даже гадать.
– Иди уже, – прошептал старец.
Окошечко в ладонь, вознесённое под свод скромной ложницы, открывалось и закрывалось с помощью длинной палки. Сквозь щёлку влетал гомон торгового дня. Колёсный стук, выкрики ночевщиков, смех, уличная перебранка. Другонюшка прислушался. Благочестный наблюдал за ним, щуря выцветшие глаза.
– Иди, – повторил он затем. – Купец твой небось уж книгу за пазухой гладит. Гадает, ещё подождать или на рундук выложить?
Другонюшка встрепенулся. Заезжий торговец впрямь сулил добыть ему книгу о чудесах градоделия и градоимства. Вернее, обещал попытаться. Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Сговаривались полгода назад. До сих пор Угрюм не преуспел, но вдруг?..
– За меня не страшись. – Старец прикрыл глаза. – Пряничка принеси.
– Я быстро, – пообещал Другонюшка виновато.
Взял ведёрко, тряпки, вышел за дверь.
«Я маловер и трус, – укорил себя предстоятель. – С чего взял, будто моё время закончилось?»
Лёжа на мягком тюфяке, он потянулся наружу, к душе города, представавшей ему как огромное переливчато-прозрачное пламя.
Купеческий Лобок… чуть подальше – горластая Ватра… пропахшие копчёной рыбой Отоки… Дикий Кут, зеленеющий по ту сторону Воркуна.
Пламя слагалось из сотен крохотных язычков, каждый со своим счастьем, болью, светлыми и дурными надеждами. В недрах этой души огоньку предстоятеля давно было веселей и покойней, чем в изношенном теле. Он возвращался к плоти всё неохотней, всё с бо́льшим трудом. Порно было сбросить отжившую оболочку… пойти дальше, куда Справедливая поведёт. Но она не спешила даровать поцелуй, и в том была её суровая милость.
Ещё не все дела были сделаны на земле.
Когда-то он приветствовал Эрелиса в колыбели. Оставалось принять его рождение как правителя. Во имя Эдарга с Эсиникой, чьи светлые тени реяли над Шегардаем. Во имя всех живых, во имя тысяч и тысяч, унесённых Бедой…
Душа города волновалась, вопрошала, предчувствовала. Любовь и подвиг сохранялись в ней радостью, благословением места. Разного рода зло – скорбью, угнетающей жизнь. Огоньки сходились и расходились, никнули и росли.
Вспыхивали, обозначая младенческий крик…
Гасли, делались искрами, восходившими в беспредельное небо…
Одна такая искра плясала над Воркуном. Витала кругом едва различимого, обессилевшего огонька. И вот наконец – мгновение тьмы, падения, одиночества… Оно настало и минуло. Две искры устремились друг к дружке, слились… возликовали и взмыли.
Душа города отозвалась рябью, приметой грядущего потрясения.
– Ты спрашивал, иссякло ли твоё время.
