параллельных вселенных и реинкарнаций, а потом больше никогда не возвращались к этому разговору.
Но что-то с тех пор не давало Марии Станиславовне покоя. Что-то настойчиво крутилось в уме — слишком призрачное, чтобы быть осознанным, слишком расплывчатое, неуловимое, не облекаемое в слова.
Тень воспоминания о том, чего никогда не случалось? Непонятное тягостное стремление, не ведающее своей цели? Или… надежда?
* * *
Во сне всё шло кувырком. Не в первый уже раз Мария Станиславовна видела себя в отделении: взаперти, в полном отчаянии и безысходности. Все, наконец, узнали о безумии, скрывавшемся под благопристойной маской, и теперь на ней не было белого халата с золочёным ключом в кармане. Но чувство стыда и вины за непростительный обман были сущими пустяками по сравнению с явственным и бесповоротным осознанием того прискорбного факта, что никто, абсолютно никто всё равно не сможет ей помочь. Не попытается понять. И, разумеется, не поверит.
Потом она бежала по коридору, превратившемуся в какое-то туманное подземелье, на глазах распадавшееся на подвешенные в пустоте хаотично нагромождённые шаткие конструкции: перекрытия, плиты, балки и невероятные винтовые лестницы, закрученные тугой спиралью. Кто-то гнался за ней, и ужас от погони был столь велик, что ей хотелось скрыться в бесконечном мраке, только бы не быть пойманной. Она выбежала на балкон, висящий над бездной. Преследователь был за спиной, она чувствовала это похолодевшей кожей. Хотелось кричать и выть, но ужас перехватил горло: из бездны прямо перед ней возник фиолетовый вихрь, усиливающийся на глазах и грозящий затянуть её в себя. Она была в западне.
В следующий момент, как это часто бывает во снах, декорации поменялись.
На том же — или похожем — балконе они стояли с Ингваром. В жизни Мария Станиславовна никогда его не встречала, видела только на фотографии, и во сне облик его был неуловимо расплывчатым, но это, без сомнений, был именно он. В длинном чёрном плаще, страшно бледный, с пронзительной синевой в бездонном взгляде и печальной улыбкой. С тёмных волос стекает вода, и капли бесшумно растворяются, не достигнув пола.
Лишающий разума и парализующий волю страх сменился ощущением полной безопасности. В груди разливалось странное щемящее чувство, отчаянно невыразимое, тёплое и тяжёлое, приятное и мучительное одновременно. Будто смешались в нём несовместимые душевные субстанции, проникли друг в друга и сплелись вокруг переполненного сердца тугим узлом: и боль старых вскрывшихся ран, и тоскливо-тревожное ожидание неизвестной беды, и невыносимая нежность, и животворная надежда, и тупое отчаяние от осознания её бессмысленности.
В этом чувстве было больше смысла, чем мог постичь разум, и вихрящиеся переживания никак не хотели складываться в слова или законченный доступный осознанию образ.
Мария Станиславовна улыбалась, хотя сердце её ныло.
— Пора возвращаться, Эмпирика.
— Куда возвращаться?
— На Эгреде́ум. Домой.
Ингвар тоже улыбался, но одними губами. В глазах его заледенел безмолвный и горестный крик.
— Ладно, — охотно согласилась Мария Станиславовна, словно хорошо понимала, о чём идёт речь, а это было совсем не так. — Когда выдвигаемся?
— Скоро, очень скоро.
ГЛАВА 2. ГОРЕ РОЖДАЕТ РАДОСТЬ
Может, причиной тому разочарование в жизни, подстёгнутое особой безрадостностью первого больничного дня, а может, что другое, но верно одно: следующая за ним ночь — не в пример самому дню — была щедра на события.
Пробудившись от кошмара, Мария Станиславовна долго лежала в кровати с тяжёлой и гудящей головой, и сама не заметила, как снова соскользнула в призрачный мир по ту сторону бодрствования.
Во сне ли, перед сном — на пороге между явью и грёзой, когда из-за тающей завесы реального мира в утомлённое сознание ненароком прорываются загадочные предвестники грядущих видений, — услышала она странное имя: Эйкунда́йо. «Горе рождает радость», — его значение открылось само собой, как часто бывает во снах, где постигаешь сущность вещей без объяснений, каким-то глубинным чутьём.
Имя взрезало память, как молния небесную твердь. В нём призрачно звенело что-то радостное, чистое, как капли росы на утренних цветах. Эйкундайо — сколько таинственного очарования в этом звуке. И сколько скорби! Печатью грозной тайны легло оно ей на сердце — и осталось там, бередя душу смутными воспоминаниями и бесплодными размышлениями, не складывающимися в слова.
* * *
После дождя густой туман стелился над озёрной гладью, расползался по влажной редкой траве меж серых камней, мягко укутывал подножья пологих взгорий, которые не спеша взбирались к вечно затянутому облаками небу, в невидимой отсюда дали становясь высокими скалами, что круто обрываются в беспокойные воды Льдистого пролива.
Здесь же, вдали от грохота бешеных волн, отделённые от яростных порывов морозного ветра отвесными стенами нерукотворной крепости, в туманной низине у каменистых холмов на берегу одного из бесчисленных и безымянных голубых озёр, стояли шатры одного из столь же бесчисленных и равно безымянных племён непокорных галахи́йцев.
Они считали себя потомками не́реи, или Водного Народа, — первых разумных обитателей планеты, населявших её Первый Океан задолго до появления суши. Собственно, это и было главной причиной их извечного стремления к независимости от ненавистного Объединённого Королевства. Гала́хия — свободная страна, никому её не покорить — по крайней мере, надолго. Вот и теперь, после очередного захвата острова войсками короля Ба́кринда, под сизыми сводами островерхих шатров зрели опасные повстанческие планы.
Эйкундайо сидел на берегу озера, на большом камне, болтая голыми ногами в студёной воде. Лёгкий ветерок трепал снежно-белые пряди волос, приятно холодя покрасневшую от недавних истязаний иссиня-бледную кожу. Слева надбровье и щёку нестерпимо жгла свежая татуировка: голубовато-белый узор, замысловатым полукругом тонких волнистых линий оплетающий глаз и остроконечной стрелой срывающийся к углу рта.
Обряд посвящения только что закончился, и в ушах до сих пор звучали отзвуки ритуальных барабанов и монотонной флейты. Слова шамана текли сквозь них медленно, нараспев, и несколько юношей нестройным хором вторили ему снова и снова, начиная шёпотом и переходя на крик, постепенно впадая в исступление.
«Мы пришли из воды и уйдём в воду, — говорил шаман, — и будем водой. Мы пройдём сквозь мир невредимыми, просачиваясь через любые преграды и подтачивая силы врагов. Всё растворим в себе, но ни с чем не смешаемся. Мы примем любую форму, не теряя нашей сущности. Вода точит камни, смывает города. Однажды вода затопит весь мир. Всё возвратится к первоначалу. И мы победим».
Теперь Эйкундайо стал полноправным мужчиной своего племени. Впрочем, за исключением саднящей боли от татуировки он не чувствовал никаких изменений и, вглядываясь в зеркальную гладь озера, где плыли низкие седые облака, пытался угадать, что ждёт его впереди.
Он был воспитан Ама́ди,
