бегство… раб, всхлипывающий над измятой кугой. Вправду горевал по цевнице, не узнавшей рождения? Или скрывал, во что обошлась ему схватка? Верешко заморгал, оробев. «Так ты… мог их?..»
Нет уж! Иные вопросы лучше вовсе не задавать. Молчи, молчи, Верешко! А то услышишь такое, что и не придумаешь, как потом жить…
Он снова зацепил взглядом цевницу на верстаке.
– Сыграешь ещё?
Во дела! Рабам приказывают. А он просил.
Мгла взял вагуду. Тронул губами, как поцеловал, печально и нежно. Изящно вырезанные, бархатные горлышки ответили такой же доверчивой лаской…
Одинокий вздох. Едва заметное эхо, рождённое то ли в стенах ремесленной, то ли в недрах чутких ствольцов… Голосница возникла исподволь, клик – отклик, и вот уже повели беседу двое. Первый звал сквозь наползающее отчаяние, стремился, имея решимость и силу хоть горы двигать плечом. Второй отвечал из редеющей памяти… из-за мостика над тёмной рекой…
Этой песни Верешко тоже никогда прежде не слышал.
Днём цевки кричали о непрожитой страсти. Сейчас… сущее говорило с погубленным, несбывшееся с утраченным. Верешко вконец лишился покоя. Голова поникла в ладони, потому что глаза стало жечь, а губы взялись дрожать и кривиться, но встать, уйти, прервать горькое омовение было свыше сил.
Мгла играл.
Стены ремесленной отступали в туман, теряли вещественность. К голоснице были слова. Слова из времён, когда свет застила всего одна победу́шка, и та мнимая, одетая в красный склад нечаянной догадкой певца… Может, когда-нибудь обретутся иные слова, полные силы и красоты.
«Да. Я мог. Всю четвёрку рядком… живыми… людям объявить… И той же ночью в бега… самому чтоб не объявиться. Поди, недалеко бы ушёл… да обоих детей у судьбы выкупил бы… Кто ж знал…»
Смолкли певчие цевки, а раб с хозяином всё сидели друг против друга, думая каждый своё.
Верешко никому не стал сказывать про взаигры кувык, подавно про живые песни цевницы. Утаил даже от Тёмушки. Чем меньше люди знают, тем обычно и лучше. Люди будут вслух радоваться, благожелать… загадывая про себя, чтоб собаки Пёсьего Деда вырвались со двора, сожрали гудцов, да и тебя заодно. А немного погодя всё так и сбудется. Вырвутся и сожрут. Это доброе дело поди-тко придумай, вынянчи, воплоти. Зато изурочить, озевать, сглазить – на мах. Даже знатко́м быть не надо. Хватит ревности с завистью, если волю им дать.
Отчего так, Верешко не понимал. Однако берёгся.
Мама, сестрёнкой брюхатая, не убереглась…
Теперь она была там, куда нет хода кривде. Верешко видел её, пока играла цевница. Мама и сестрёнка улыбались ему…
А ещё, предвкушая вечер и новую песню, Верешко не избег корыстной мыслишки: «Сумеет хоть вполовину так сыграть на торгу – по колено в серебре стоять будет!»
Вот тебе и безгласный кощей. Конечно, никакой он на самом деле не Мгла. Ему ухо-то пробили за полдня до продажи…
…Тележка была легка, колёса бодро стучали по мостовой, сырой ветер тщетно бился в грудь зипуна. Всё удаётся, когда не просто день избываешь, когда есть чего ждать!
Кощей встретил у ворот. Верешко более не отвергал его помощи, только ноги отцу, по сыновнему долгу, мыл всегда сам. Развесив тряпки сушиться у жбана, он подхватил снедный хабарик, поспешил через двор. Диво дивное, даже всегдашняя усталость не висла мешком на плечах, не гнула к земле.
Мгла сидел в своём уголке очень тихий, пришибленный.
А на верстаке не было цевницы. Как-то очень уж бесповоротно и окончательно не было!
– Где?.. – севшим голосом спросил Верешко.
Ответ раба подтвердил то, что нутро уже знало:
– Хозяин… милостивый… унёс.
Усталость долгого дня накрыла Верешка, точно пласт мокрой глины в обвале. Унёс. Наверняка продал. И пропил. Обратил хмельным смрадом. А что? Всё в доме – его. И сын, и раб. И труд всех домочадцев.
Сын валяльщика ногой придвинул скамейку, тяжело сел. Он давно оставил надежду что-то спасти, но травяная дудочка вдруг показалась ценней ковров.
– Вернуть надо, – сморозил он глупость. За украденным бегут в воровской ряд, а за проданным спьяну? Поди знай… И даже если найдёшь, кабы семь шкур не содрали. – Так ты новую сделай! – осенило его, и мир обрёл краски. – Сам говорил: недолго умеючи! Куги завтра нарежешь, я с тобой её ладить буду, у меня ухо верное!
Мгла вскинул глаза… вновь уставился в пол.
Даже и первые кугиклы были ошибкой.
– Некше хранить отдадим, он сам дударь, – вслух мечтал Верешко. – На торгу с ними встанешь…
А нутро снова откуда-то знало: не бывать тому никогда.
Эка важность – цевница!
Верешко, всегда спавший глухо и крепко, этой ночью вертелся с боку на бок. Когда на улице загремели жбанами водоносы, вскочил дурной, разбитый. И побежал долой со двора – мимо ремесленной, в предрассветную черноту. «А ещё говорят, утро вечера мудреней…» Вчера всё казалось понятно и поправимо. Ныне улица впереди была пустой и грязной, а чахлый куст над воргой кивал, как покорная голова раба, вовсе не намеренного исполнять хозяйский наказ.
Когда чёрное стало серым, Верешку неожиданно повезло.
Водоносы, оказывается, видели накануне Малюту с безделкой в руках.
– Продавал вроде.
– Кому, дяденька?
Водоносы знают всё и про всех. Чего не слыхали у одного кипуна, о том наверняка судачат возле соседнего. Доставив трудникам полуденную выть, Верешко стал отпрашиваться у Озарки. Чуть не впервые с тех пор, как она вверила ему тележку.
– Нешто врюхался? – озаботилась Ягарма, притулившаяся погреться. – Чьей дочери подарочки носит?
Тёмушка, пластавшая рыбу, спрятала глаза, отвернулась.
А Верешко, выставив на задворки мысль о гневе Малюты, спешил по свежему следу. Самый первый покупщик вчера у кого-то гостил, после сам принимал гостя. Стал конаться в зернь, проконался. Ушла из рук цевница, о пустяке ли жалеть. Второй владелец вагуды украдкой подул в стволики, но не осилил подвоха, добившись лишь противного свиста. Этот человек был в Шегардае заезжий. Привёз оботурьих засоленных шкур, вобрат желал тонкого сукна, непременно синего и зелёного. Навестил одного ремесленника, другого… положил изящное крылышко сверхсыткой под рукобитье. А что? Вещица красивая, тонкого дела… а с подвохом сам разбирайся.
Андархские цвета нынче отрывали с руками, всяк хотел обновку к приезду молодого правителя. Торговец синим сукном перерыл свой лабаз, недосчитался мотка, сломал посох о спину приказчика, бросился по соседям… ну и отблагодарил подарочком за подмогу.
Долго ли, коротко – в сумерках Верешко, измотавшийся хуже, чем на развозке, безнадёжно стоял у ворот купца Радибора.
«А гори оно ясным пламенем, не пойду!»
Во дворе было тихо. Не разлаялся даже Лютый. Заворчал было на шаги, узнал,
