одичавшая стая. В храмовой ложнице перекатил голову старец: «Так вот оно что…»
Люди на торгу обнажали головы. От последнего попрошайки до старшины каменщиков, поновлявших лобное место.
Наглая и жестокая смерть, случившаяся посреди города, накрыла всех.
Лодки возвращались в молчании.
Двое так и лежали на донных поликах, очищенных от рыбацкого скарба: парень – запрокинувшись, девка – вверяясь его застывшей руке. Чем ближе, тем невозможней становилось смотреть. Верешко смял в кулаке шапку. Где жрецы?
Людская теснота расступалась, давая дорогу Твердяте, старейшему из причастников Огня, сыскавшихся на торгу. За сединами сухонького батюшки плыла, сокрушённо кивая, русая голова Кийца. Благочестный кормщик Морского Хозяина вёл переднюю лодку. Послух Внуков Неба, рекомый по старинке облакопрогонником, ровесник Другоне, вместе с мораничем уже стоял у воды.
Вот причалили. Убиенных подняли вместе с досками, вынесли на твердь.
– Скажи слово, Другонюшка.
– Вы, мораничи, жизнью и смертью умудрены.
– Куда слабогрудому. Где Люторад?
Подле Верешка кто-то бормотнул в воротник:
– Эка честь – жреца утруждать! Кто погиб? Шатун да блудяжка.
Верешко покосился. Хвалько Опалёнич стоял скособоченный, словно гвоздь принял между шеей и плечом, да вынуть не смог. Ничего удивительного. В Шегардае, с его сыростью да злыми ветрами, людей, бывало, ещё покруче сгибало.
Богатею не перечь, с детьми его подавно не спорь… Верешко всё же ответил:
– В странствие без напутной молитвы что голому на мороз. Так душегубов выпроваживают, а эти кого обидели?
Хвалько оскалился, как за болячку схваченный. Надул щёки… вдруг поскучнел, забыл воевать: Верешка обступили могучие водоносы. Просто подошли, рядом встали.
Юный моранич стянул с лица платок. Он молился негромко, в меру скудного певческого дыхания, но как-то так, что люди стали подхватывать. Когда зазвучала вся площадь до Милостного моста, Другоня узрел божественно-просторную длань, уносящую две тёплые искры.
А потом…
Его вознесло под самые тучи, дав оглядеть распахнутый плёс Воркуна. Вот берег Торжного, толпа, сам Другонюшка, лодки… и алой петельчатой нитью – весь путь раненой лебеди, то касавшийся плавней Дикого Кута, то вновь уносимый в туманную темноту. А узел нити связался над Кабриной воргой, в дерзкой близости посещаемых улиц. Здесь смелый Дайша принял неравный бой, обороняя подругу. Даже кого-то достал костяным жалом остроги, нарушил багровым пятном одинаковость рогожных плащей. За это его, хрипящего кровью, сбросили в челпанку, толкнули прочь по течению – плыви, отколе приплыл! Девчонка Ракита бежала по берегу, пока не кончился берег. У неё как раз накануне чуть ожила расслабленная гортань. Издала тарахтящий скрип, тонкий писк… Ракита несла любимому первую радость…
– Он знает, – вслух сказал ей Другонюшка, открывая глаза. – Вольно вам с ним теперь беседы беседовать…
Баба Грибаниха обтирала ему лицо, легонько хлопала по щеке. Вот и весь полёт к облакам.
– Как есть слабогрудый, – ворчали за пределами зрения.
– Молодой! Отколь взять силу святую…
– Люторада бы дождались.
– Люторад обличать горазд, – не стерпела Грибаниха. – Умаялся, поди, отдыхает!
Голоса отвлекали Другонюшку, мешали поймать зыбкое, ускользающее: Правосудная уже избрала карающий перст. И этот человек был здесь, это был… Поздно. Спряталось, заволоклось, не покажется.
Молодой жрец трудно перевёл дух. Кое-что было несомненно, и он объявил:
– На обизорниках кровь невинная.
Кругом зашумели:
– С чего взял?
– Владычица увидеть дала, – ответил Другоня.
– Я вот тоже об камень головой упаду и на шабра лихого скажу!
– И будешь после смерти на морозе железо лизать, пока язык до тла не сдерётся, – напомнил юный моранич. – У Кабриной ворги весло в осоке лежит. А за камнями кровь и пёрышко деревянное.
В крыле деревянной лебеди недоставало махового пера.
Молодой Киец без натуги поднял Другонюшку, поставил на ноги.
– Я-то где был? – проговорил он горько и зло. – Черёд брал, с парнями улицами ходил, почему туда не свернул? В кружале сидел отдыхал, пока дубины свистели?.. Огонь святой, зачем грел меня, зачем искрами не обжёг?
Люди волновались, судачили. Ещё вчера обизорников полагали докучными, но не страшными. Девок пугать, над поздними чашниками глумиться – экая важность! Даже избитые таили принятый срам, отлёживались, отстирывались, молчали.
– Не вычисти горошину гнили, она весь погреб сожрёт! – продолжал Киец. Метнул шапку, низко поклонился отцу, потом людям. – Прости, батюшка, прости, белый свет, прости, вольный Господин Шегардай! А и слушай слово моё! Великий кай ныне кладу. В том, что приму черёд и не распояшусь, пока все четыре личины Кабриной воргой не поплывут! А не то жизнь положу!
Обречься перед всем городом – немалое дело. Иные послушали с уважением, иные с насмешкой.
– В расправе надумал жить, молодуху покинуть.
– Женился на мах, теперь на мах заклинается. А он ведь младший, корень должен блюсти!
– Полно, брат Вязила. У Кийца где слово, там дело, небось толку дождёмся.
Благочестный кормщик подал голос из лодки:
– Надо, желанные, паренька в Дикий Кут свезти, семьянам в руки отдать… Кто со мной?
– Я, – первым отозвался Другонюшка.
– Куда на весло? Впереди сядешь.
– Я, – шагнул Киец.
– Я! – Хшхерше путался в чужой просторной одежде.
Верешко тоже дёрнулся было в охотники, но опоздал. Слишком долго раздумывал, не подведёт ли Озарку, успеет ли в «Зелёный пыж» за отцом.
Торговец красным товаром не поскупился на шитое покрывало. Закутал чету дорогой тканью, которой при жизни жених с невестой разве издали любовались бы. Вот скрылись переплетённые руки… мокрые головы, исклёванные чайками лица…
Баба Моклочиха прикидывала, найдётся ли что полезное в тощем чернавкином узелке.
Ягарма с Вяжихвосткой гадали, отдала или нет Ракита своё девство камышничку, кого б о том расспросить?
Грибаниха тёрла глаза, бестолково переставляла баночки и горшочки на рундуке.
Раб по кличке Мгла сидел тут же, смотрел на плёс, обвив нарукавниками колени.
Скорбный чёлн ушёл за паоблаки, вёсла в сильных руках играючи одолевали круговой ток. Самые зоркие видели с торга, как из плавней навстречу выдвинулись лёгкие челпанки, окружили насад, повели протоками.
Когда шёл дождь, Верешку неизменно делалось страшно.
Дождь в Шегардае означал, что за пределами зеленца валит снег. Тяжёлый и беспредельный, точно смертное покрывало.
В такие дни большой крепкий город казался беззащитным, как птичье гнездо.
Проснувшись под плеск и журчание водостока, Верешко только вздохнул. Опять бегать в хлюпающих поршнях, греясь движением. Чувствовать, как медленно промокает зипун… У него был плащик от дождя – кусок старого паруса, сшитый углом. На Отоках шили одежду из рыбьей кожи, не боявшуюся никакой сырости, но о ней Верешко мог только мечтать.
Примерно как о песнях в возрождённой сукновальне, о трезвом Малюте…
Отвезя перехватку на Лапотный кипун, потом на Ветреный и Гремячий, Верешко решил забежать домой – сменить тельницу и сорочку.
– Слыхали, желанные? С
