— А чего не знаю важного? — спросил я. — Вы собираетесь его разгромить сами? Но что-то я не слышал, что вступите в бой! Ну да, я понимаю…
Он спросил мрачно:
— Да? Что именно?
— Религиозный человек, — ответил я с издевкой, — не станет отвлекаться от молитвы на всего лишь благое дело! Да что там благое, даже ради спасения жизни не станет.
Он покачал головой.
— Ошибаешься, брат паладин. В Священном Писании четко сказано, что тот, кто ради молитвы повредит своему здоровью, тем более — жизни, не войдет в Царство Небесное. Жизнь человека Господь ценит настолько, что ради ее спасения позволяет даже отказаться от Него! Так что ты не прав.
— А как на самом деле?
Он взглянул удивленно.
— Брат паладин… Все верно, сейчас все свободные монахи переносят наши книги и все ценности в самые глубокие пещеры, что не будут затронуты катаклизмом поверхности. Но твое предложение заставить большинство оставить работу и начать готовиться к схватке… Как? Я еще не знаю. Это решат на собрании. Но ты сделал великое дело!
— Мало, — отрезал я.
Он сказал с мягким укором:
— Могло не быть и его. Но теперь, когда известно, где опустится Маркус, есть шанс окружить то место. И либо напасть и победить, либо заставить отступить от людей. Ладно, можем и сами все погибнуть, но и это не зря. Господь примет наши души, ибо мы пытались спасти мир от разрушения!.. Так что ты не совсем прав.
Я сказал с раскаянием:
— Если все так, то я совсем не прав.
Отец Муассак вытащил из складок необъятной рясы и положил перед собой на стол причудливо ограненный кристалл. По стенам сразу пошли радужные сполохи, а на потолке образовался странный круг из трех тесно соприкасающихся колец.
— Видите, — сказал он скромно, однако я ощутил поистине дьявольскую гордыню в его словах, — это камень Ронбера.
Все сразу умолкли, взоры обратились к кристаллу. Я увидел на лицах жадный интерес, спросил осторожно:
— А для чего?
— С его помощью, — пояснил отец Муассак, — можно не уходить в глубокие пещеры. На какое-то время позволяет… я не знаю, как это объяснить, но позволяет… в общем, когда Маркус закончит и улетит, то снова на том же месте…
Он замолчал в затруднении, не зная, как подать нам понятнее, но я сказал живо:
— А-а, все ясно, как на ладони!.. Временный переход в другое пространство!.. Это просто, как бы даже элементарно, объяснять почти смешно такие очевидные вещи. Хотя, конечно, пока не для нас. И много таких средств индивидуального спасения?
Он посмотрел на меня с укором, брат Гвальберт саркастически фыркнул.
— Это не для спасения, — ответил отец Мусссак мягко.
— Для спасения других, — буркнул отец Ромуальд. — Неизвестно, что хуже, брат паладин. Большинство предпочли бы остаться в пещере вместе со всеми, чем вот так снаружи в одиночку, и начинать раскапывать…
Я поинтересовался:
— И сколько времени потребовалось, чтобы огранить это чудо?
— Двести сорок лет, — ответил отец Муассак.
Я охнул.
— Ого!.. Так скоро? Ну, монахи тоже начинают работать все быстрее. Или это вся цивилизация ускоряется?.. Двести сорок лет, подумать только, это же просто семечки!
— Да, — согласился он, — раньше делали, помню, за триста лет. А еще раньше так и в четыреста не укладывались.
— Ускорение, — сказал я победно. — Мы придем к победе монастырского труда! И когда-то сумеем повторить все достижения древних и превзойти их… с Божьей помощью и под крылом матери-церкви! Но сейчас нужно оставить даже это выгранивание, а сперва дать бой Маркусу. Все для победы.
Они допили вино, друг на друга поглядывают так, словно от меня все хранят великие тайны, но так и не решились проболтаться, даже коньяк не развязал языки, монахи — народ стойкий.
Я проводил их до двери, а потом подумал и вышел следом. В зале спинами ко мне с десяток священников и монахов, все с такой грустью и даже скорбью смотрят на рухнувшее со стены массивное зеркало, словно разбилась статуя Вильгельма Завоевателя.
На полу обломки массивной рамы и блестящая россыпь зеркального стекла, в котором отражаются потолок и стены. Рама из толстого дерева, но изломы чистые, хотя я подсознательно ожидал увидеть множество дыр от личинок короедов, у нас эти жуки работают не хуже, чем термиты в жарких странах.
— Плохая примета, — сказал я с сочувствием.
Ко мне обернулся отец Аширвуд, который первый помощник приора Кроссбрина, лицо нахмуренное, в глазах неудовольствие.
— Брат паладин, — спросил он с подозрением, — ты что, как дикий язычник, веришь в приметы?
— Да это так просто говорится, — сказал я, выворачиваясь, как скользкий уж, — начало разговора, как вот о погоде, которой из-за стен не видно, а поговорить хочется.
— Нужно следить за речью, — сказал он назидательно. — Особенно своей.
— Жаль зеркальца, — сказал я с сочувствием. — Ничего, хотя старое как бы освящено самим временем, но ваши умельцы, уверен, сделают новое еще лучше.
Один из стоящих впереди обернулся, я увидел под глубоко надвинутым на лицо капюшоном рот отца Фо-ренберга, сторонника традиций в одежде.
— Такое уже не сделают, — проговорил он.
Голос его был мягкий, но внушающий, я сразу насторожился.
— Что-то особенное?
— Очень.
Монахи и священники смотрят со скорбью и печалью, отец Форенберг перекрестился и что-то сказал отцу Хайгелорху. Тот вздохнул и покачал головой.
Самый большой фрагмент рамы сухо треснул и разломился надвое, подгребая под собой мелкие.
Я пробормотал:
— Самоликвидация?
Отец Форенбег ответил так же тихо:
— Кончился срок его жизни. Только и всего.
Я сказал шепотом:
— Знаю людей, которые смогли бы попытаться восстановить.
Он взглянул на меня с острым осуждением.
— Мы не общаемся с нечестивыми магами!
— Это не маги, — объяснил я, — а монахи-цистерианцы. Не слышали?
Отец Форенберг покачал головой, в его голосе прозвучала ласковая укоризна:
— Брат паладин… мы знаем цистерианцев. Они на верном пути. Но это еще дети… Неужели думаете, могут что-то из того, чего не можем мы?
Я пожал плечами.
— Прошу простить меня, святые отцы. Ваши возможности почему-то скрыты от меня. А у цистерианцев прозрачные системы.
Отец Форенберг сказал тем же ласковым голосом, каким разговаривают с домашними собачками и детьми:
— Все в свое время, брат паладин.
Массивные фрагменты рамы еще в двух местах треснули, опустились ниже. Я заметил, что зеркало продолжает дробиться, вон рассыпается тяжелая фигурная композиция, что держалась на самом верху, но уцелела, когда с грохотом и треском обрушилась на каменный пол, однако сейчас медленно и с печальным достоинством распадается на части, рассыпается, превращается в совсем крохотные фрагменты…
