— Отец Велезариус, — ответил он застенчиво, — на третьем этаже.
На третьем, куда я еще не поднимался, торжественная тишина, высокие своды, узкий коридор с мраморным полом, а вдали в стене сказочно прекрасные цветные витражи, не верю, что простое стекло, не иначе как горный хрусталь…
Я сам чувствовал, что начинаю ступать с неким благоговением, Жильберт вообще идет, как тихая мышка, глазки опустил долу, недостоин, значит, созерцания, а то залапает взглядом, пятна останутся.
Он подвел меня к массивной и огромной, непривычной для монастыря витражной двери. Добротной, крепкой, но со вставками из цветного стекла, из-за чего я ощутил себя в соборе.
А может, и привычной, мелькнула мысль. Много ли я монастырей видел?
Жильберт деликатно постучал к двери, сказал просительно:
— Отец Велезариус… Я привел брата паладина…
— Знаю, — донесся голос прямо из двери. — Его отец Бенедерий прислал. Ты, отрок, иди и не трепещи, а брат паладин… входи.
Дверь молниеносно ушла в проем, я едва-едва успел поймать взглядом это движение, а для брата Жильберта, если бы смотрел в эту сторону, она бы просто исчезла.
Но Жильберт, не отрывая взгляда от пола, поспешно развернулся и, быстро-быстро семеня задними лапками, как ручной хомячок, понесся к выходу из коридора и с этажа.
Я перешагнул порог, не стал оглядываться на захлопнувшуюся дверь, сказал почтительно:
— У вас прекрасная келья, отец Велезариус. Господь присматривает за вами.
— Бог нас всех видит, — буркнул он, — только не различает.
Я остановился. Он с минуту рассматривал меня из-под нависших седых бровей, наконец кивнул на кресло с изящно выгнутой спиной.
— Садитесь, брат паладин. Понимаю, вам бы лучше в седло, но нет у нас, увы, хотя если хотите…
— Нет-нет, — сказал я поспешно. — Я человек простой, мне и в этом кресле терпимо. Я не оторвал вас от молитвы, отец Велезариус?
— Лучшая молитва, — ответил он коротко, — это хорошо сделанная работа.
— Не ошибается только тот, — учтиво сказал я, — кто ничего не делает. Но и ничего не делать — ошибка! Так что работать как бы надо. Усердно.
Он усмехнулся.
— Золотые слова. С чем послал вас отец настоятель?
— Мне почему-то кажется, — проговорил я осторожно и готовый тут же втянуть рожки обратно, — вы уже знаете…
— Только с его слов, — ответил он небрежно, словно нет ничего проще слышать эти слова у себя на третьем этаже, в то время как аббат находится в своем кабинете на первом. — Но это говорит только о том, что я знаю, как вы рассказали аббату.
— У меня слабая фантазия, — пожаловался я. — Можно сказать, совсем хилая. Была бы побогаче, разве я пошел бы в короли? Нет, я стал бы человеком искусства!.. В общем, все было проще некуда…
Я рассказал о маяке, что есть главное, из-за чего я прибыл снова, случай с магом Карлом-Антоном Земмельвейсом попытался опустить, но тогда не объяснить, почему все чаще преследуют страшные сны, нехотя рассказал о черной короне Повелителя.
Он слушал сперва невнимательно, всем видом показывал, что занят, но известие о маяке заставило встрепенуться, а когда рассказал о темной силе, что свила гнездо во мне, заметно встревожился, долго молчал.
— Божья воля пригнула нас к земле, — сказал он наконец с сомнением в голосе, — но верю я, она же и поднимет!
Я ответил учтиво:
— Бог с нами, он нас не оставит.
— Брат паладин, — произнес он, — а ты замечаешь, что на твою долю выпали непростые испытания?
— Замечаю, — ответил я, — тревожусь, и изумляюсь, как многим вещам, тому же звездному небу над головой и странному чувству внутри нас… но задумываться над такими вещами некогда. Пока к нам приближается этот проклятый Маркус, а с ним гибель всему живому, когда заниматься своими мерехлюндиями?
Он вздохнул, развел руками.
— Ну, Маркус — это… это неизбежность…
— Маркус, — отрезал я твердо, — как потоп, который можно было бы избежать! Отец Велезариус, вы среди ученых и мудрых братьев в своем уютном мире начали забывать, что по ту сторону высоких стен церквей и монастырей это тупое и неграмотное стадо, злобное и полудикое, тоже наши братья!.. Они все точно погибнут, как моряки на утлой лодчонке, застигнутые страшной бурей!
Он осмотрел меня с непонятной иронией.
— Сын мой, ты заблуждаешься, полагая, что только в морском плавании или в бою жизнь отделена от смерти тонкою преградой. Грань между ними столь же ничтожна повсюду. Не везде смерть видна так отчетливо, но везде так же близко.
Он оборвал себя, посмотрел на дверь, словно ожидая гостя, а я, чувствуя, что происходит нечто непонятное мне, умолк и сидел тихонько, пока в коридоре в самом деле не послышались тяжелые шаги.
Дверь распахнулась, в келью вошел с длинным посохом отец Ансельм, камерарий и, увы, глава церковного суда, хотя сейчас, к счастью, без регалий, однако же я понимаю, инквизитор всегда остается инквизитором.
Здесь в келье шаги его стали бесшумными, я подумал, что в коридоре он нарочито делает громкими, это как бы вместо заблаговременного стука. Или здесь по шагам все узнают друг друга, могут выскочить в коридор, если кому он нужен.
Я подхватился и отвесил почтительный поклон.
— Отец Ансельм…
Он кивнул и перекрестил меня, продолжая всматриваться, но я не задымился и не исчез, даже не завопил, и он спросил отца Велезариуса:
— Что, настолько серьезно?
Тот кивнул и добавил непонятное:
— Брат паладин пришел сам.
— Гм, — сказал отец Ансельм. Он сел на лавку у стены, уткнув конец посоха в пол между расставленных ног и вперив в меня пронизывающий взгляд. — Садитесь, брат паладин. Отец Велезарий говорит, вы пришли сами?
— Да, — ответил я кротко. — Ибо верю в вашу силу и святость, святые отцы.
Он поморщился, словно услышал неуклюжий и неискренний комплимент.
— С какой целью?
— Отец настоятель рек, — ответил я осторожно, — что во мне таится дурная сила. Не в том смысле, что дурная, все мы в чем-то дурные, в смысле — дураки, а именно плохая, темная, хотя все мы хоть немножко темные… даже святые, как я слышал… И только вы поймете, что нужно делать.
Отец Ансельм посмотрел на отца Велезариуса с молчаливым вопросом в запавших глазах. Тот за это время быстро полистал одну из книг на столе, поднял голову, с гримасой неудовольствия захлопнул ее и обратил взор ко мне.
Я с холодком по спине ощутил, что мягкий и добрый священник, вероятно, не всегда и не совсем, судя по изысканной клепсидре, такой уж мягкий.
