ее под локоть, помогаю удержаться на ногах, тороплю. Фурии теперь кружат в вышине, поднимая крыльями вихри, от которых парус корабля хлопает и рвется с канатов. Ясон бежит позади всех, едва не падая под весом Ореста, а за ним по пятам спешат спартанцы.
Теодора первой замечает, что им не успеть, поэтому она встает рядом с Пенелопой, кладет стрелу на тетиву, натягивает, целится, стреляет. Стрела должна была вонзиться прямо в бедро ближайшего спартанца, бросившегося на Ясона сзади с обнаженным клинком, – но фурии бьют крыльями в воздухе, и стрела уходит в пустоту. Тут же Артемида встает рядом с Теодорой, презрительно скривив губы, а брови нахмурив с такой силой, словно собирается зажать ими собственный нос. Она направляет руку Теодоры, когда та натягивает лук для следующего выстрела, но фурии снова бьют крыльями, и, даже несмотря на божественное вмешательство, стрела летит мимо цели.
Ясон падает на краю пляжа, обессилевший под весом своего груза, и Пилад встает между ним и спартанцами, вытащив меч, готовый защищать своего царя. Теодора отшвыривает лук и, вытащив из-за пояса кинжалы, кидается к микенцам, которых спартанцы пытаются взять в кольцо. Электра выхватывает свой нож из складок юбки, но Пенелопа хватает ее за руку, прежде чем девушка успевает кинуться в драку, и, качая головой, тащит ее к кораблю.
– Мой брат! – кричит Электра.
– Ты не сможешь защитить его!
Эти слова могли бы разбить Электре сердце. Они тяжким грузом висят над ней вот уже… она даже не помнит, как долго. И теперь, услышав их на ночном берегу, стоя в соленой воде, с горящими глазами, она понимает, что сердце ее не разбито. Наверное, думает она, у нее просто нет больше сердца, что может разбиться.
Ясон все еще пытается снять со своей спины Ореста, когда первый спартанец атакует Пилада. Микенец поворачивается, отражая удар, пытается в ответ рубануть по рукам нападающего, но слишком торопится. Спартанцы – закаленные воины, они понимают, что лучшая битва та, которую даже в спешке проходишь без потерь, а потому не оставляют ни единой щели в своей защите. Однако они не ожидают нападения Теодоры, которая бежит с берега, обнажив кинжалы, а затем вонзает их в незащищенную подмышку стоящего к ней спиной воина. Не ожидают, что она будет бить, бить, бить снова и снова в одно и то же место, пока он со стоном не рухнет под ее весом, истекая кровью. Кто-то инстинктивно нацеливает удар ей в голову, и Пилад выходит вперед, отражая его, хотя он не меньше других удивлен подобным развитием событий.
Только теперь начинается настоящая, весьма неприглядная схватка – круговерть ног и клинков, когда каждый пытается обойти защиту другого, атакуя и прикрываясь, рассекая кожу и плоть. Никто не кричит, не издает героических призывов к битве. Речь о жизни и смерти, поэтому дыхание лучше поберечь для боя. Пилад блокирует удар за ударом, держа меч перед собой, тем самым обеспечивая себе безопасность, но под этим натиском он не находит возможности для ответной атаки, не успевает поймать момент, когда отражение переходит в наступление, и начинает выдыхаться, пытаясь устоять на ногах, подворачивающихся на изрытом песке. Теодора, в свою очередь, кидается прочь от поверженного ею спартанца, когда его товарищ снова пытается разрубить ее надвое, но один из ее кинжалов застревает в трупе, и у нее остается только один. Более длинный меч спартанца со свистом режет воздух у ее горла, летит назад и едва не рассекает ей руку в запястье, когда она пытается отразить удар оставшимся у нее кинжалом.
Приена говорила ей никогда не сражаться вот так – в одиночестве, на расстоянии клинка, – но ее стрелы не попали в цель, и вот она здесь, отступает шаг за шагом, хотя понимает, что должна попытаться прорваться вперед, найти способ обойти рубящую защиту спартанца, сократить расстояние, которое теперь играет на руку ему, а не ей. Она пытается атаковать, но он отбрасывает ее свободной рукой, и этот удар звоном отдается в ее голове, заставляя рухнуть на четвереньки прямо в грязь.
Я тянусь перехватить его запястье, отвлечь хоть на миг, на кратчайшее мгновение – и тут меня окружают фурии. Я с визгом уворачиваюсь, когда они пикируют, нацелив когти и клювы мне в лицо, оглушают, сбивают с ног взмахами угольно-черных крыльев. Кровь они не проливают – даже фурии дважды подумают, прежде чем покуситься на кровь божества, подобного мне, – но душат, окружая своей чернотой, словно их целая стая, закрывают свет небес, ошеломляют идущим от их крыльев смрадом кислоты и металла, гниющей плоти, болезни и разложения, лихорадочным жаром и в то же время леденящим холодом. Я кричу и пытаюсь оттолкнуть их прочь, но они лишь теснее облепляют меня, дергая за волосы, цепляясь когтями за складки платья. Сквозь все это я, кажется, слышу крик Теодоры, чую запах смертной крови, пробивающийся сквозь облако хаоса вокруг фурий.
И тут появляется Афина. Она пылает, она обжигает, вздымая копье вверх и прикрывая бок щитом. Ее лицо скрыто золотым шлемом, тога плещется крыльями у ног, когда она летит над землей. Смертные ее не видят, ведь это зрелище лишь для созданий земли и пламени, но она пускает громы и молнии, единственная, помимо Зевса, кто осмелился покорить их. Фурии исходят визгом и слюной при виде нее, с рычанием вспарывают когтями сам воздух, прочерчивая алые борозды, а затем, оставив мой наряд в покое, вихрем поднимаются в небеса, и глаза их пылают огнем, а крылья с тошнотворным хрустом взрезают ночь.
– Довольно! – грохочет Афина, а когда фурии вместо ответа плюются желтым гноем, разъедающим плоть земли, снова вздымает копье и выпускает еще один разряд ослепительных молний. – Довольно!
Во вспышках света я снова вижу на берегу Артемиду: ее лук натянут, пальцы прижаты к щеке, стрела направлена в цель. Охотница одета лишь в тени; а сейчас и те отступили перед небесным огнем, рвущимся из рук Афины.
– ОН – НАШ! – верещат фурии. – Он – НАШ!
– Это еще предстоит выяснить, – отвечает Афина, и, клянусь небом, мне не часто доводилось видеть нечто настолько сексуальное: эта ее спокойная уверенность, невозмутимость тона и вместе с тем сила, которой поражает ее голос. Я всегда знала, что в ней есть нечто особенное, но увидеть это воочию – совсем другое дело. – Вы получите то, что вам причитается, хозяйки ночи, – но сначала мы узнаем, что именно причитается.
– Ты не можешь остановить нас, – рычит одна, и ее слова тут же подхватывает вторая, их голоса сливаются, и вот уже три звучат как один. – Ты не можешь бросить нам вызов, не можешь украсть нашу жертву!
– А я и не собираюсь. Но нужно удостовериться, что принадлежащая вам, как вы считаете, жертва – ваша по праву. И кстати, – по губам Афины скользит улыбка, едва заметная в тени шлема, и я таю при виде нее; о небо, какое восхитительное зрелище: богиня мудрости, радующаяся своей мудрости, – как видите, битва уже закончена.
Фурии смотрят на смертных, сошедшихся меч к мечу. Теодора, с кровавой раной на плече, держится из последних сил, пятясь от наседающего на нее мужчины. Пилад отражает удар одного противника, но движения его становятся все медленнее, он открывается, и вот – пинок сбоку от другого, отчего микенец, покачнувшись, припадает на одно колено, едва сумев увернуться от следующего удара, нацеленного ему прямо в голову. Меч опускается, и Пилад не успевает – но Ясон перехватывает руку нападающего на подлете и всей массой кидается на спартанца, который мгновение назад чуть не перерезал Пиладу горло. У Ясона есть меч, но нет времени его вытащить, поэтому какое-то время двое мужчин борются на земле, кряхтя и изворачиваясь, и каждый ловит момент, чтобы схватить оружие и воткнуть его в противника.
Я не вижу в этой сцене ничего такого, что могло бы обрадовать Афину. Меня предупреждает Артемида, кинувшая взгляд на развалины дома на краю бухты. Рядом с ними мелькает фигура мужчины, бегущего босиком по мягкой земле, без доспехов и шлема, но с коротким острым мечом в одной руке и изогнутым ножом – в другой. Я узнаю его и едва сдерживаюсь, чтобы
