дрожат при виде друга, но он улыбается. С губ Пилада срывается судорожный вздох, а Электра отводит глаза. Пилад поднимает Ореста с постели, чувствуя, что тот почти ничего не весит.
– Я так понимаю, мы сбегаем? – хрипит Электра, отмахиваясь от служанок, занимающихся ее раной, и выхватывая ткань из рук Рены, чтобы прижать ее к горлу поплотнее.
– Если пожелаешь, – отвечает Пенелопа.
Электра хмурится, носком ноги шевелит павшего спартанца и вздергивает подбородок, как когда-то делала ее мать.
– Сейчас же, – командует она. – Сейчас.
Огонь все еще ярится в гавани, когда пять женщин и трое мужчин проскальзывают в сад рядом с ульями Пенелопы. Пять спартанцев по-прежнему охраняют ворота. Они не пили вина и ничего не ели – и не станут этого делать до самого рассвета, ведь у них есть обязанности, от которых их не отвлечь.
Поэтому Автоноя ведет группу беглецов туда, где все еще стоит у стены лестница, по которой сбежали женихи. Чтобы поднять Ореста наверх, требуются усилия и Пилада, и Ясона, и они кряхтят от натуги, передавая царя, стонущего и изворачивающегося в их руках.
– Что Клейтос давал ему? – шепчет Пенелопа Электре, пока мужчины заняты делом.
– Я не знаю. Ничего мне знакомого, – отвечает Электра.
Рывком мужчины поднимают Ореста на стену, а затем принимаются привязывать его на спину Пилада, чтобы спуститься по другой стороне, словно он младенец, примотанный к матери полоской ткани. Я слегка сгущаю тьму над их группой; посылаю с ветром отвлекающий аромат дежурящим у ворот спартанцам.
Вот взбирается Электра, за ней идет Рена. Когда служанка нащупывает лестницу, она спотыкается, растянувшись в тени. Пенелопа подхватывает ее под руку, кивает, ободряюще улыбается – хотя эти жесты слегка теряются в темноте.
Пилад с Орестом за спиной едва успевает спуститься с другой стороны стены, как из дворца доносится крик. Кричат спартанки, все-таки покинувшие кухню, где Феба разыгрывала свое маленькое представление, чтобы проведать своих мужчин, и обнаружившие, что тех провели, отравили, убили. Помогите, помогите, кричат они, нас предали!
Через несколько мгновений стражи, не павшие жертвами яда, ворвутся в покои Ореста и обнаружат его исчезновение, кинутся в комнату, где должен сидеть под охраной Пилад, и, грубейше нарушив священнейшие из всех правил Греции, взломают дверь в спальню Пенелопы, где найдут лишь крепко спящую в ее постели Елену.
– О боги, – промямлит Елена. – Похоже, я выпила лишнего…
И тогда они закричат: на помощь, предательство, помогите, зовите царя! И самый быстрый из них, мальчишка лет тринадцати, кинется в гавань, чтобы сказать Менелаю, что того действительно предали, что колдунья, царица этих островов, похитила Ореста с сестрой, на помощь, на помощь, поднимайте людей!
Эти новости станут для Менелая весьма неприятным сюрпризом. Конечно, он тоже знает, что корабли не загораются сами по себе, но в своем высокомерии – и с памятью о пожарах Трои – он решил, что его полыхающий флот важнее, чем присмотр за некоей коварной царицей. Боги, сколько нового он узнал о своем враге нынче ночью, не так ли?
Все это происходит, пока Пилад с Орестом на спине скользит по веревке к тому ненадежному уступу на краю утеса, а затем движется вдоль него, одной рукой держась за стену для безопасности, второй поддерживая привязанного за спиной монарха. Следом идет Ясон, помогая Электре находить дорогу. Пенелопа идет за ними и, хотя она спокойно относится к высоте, старается не смотреть вниз – туда, где ревет море, туда, где можно размозжить себе череп и переломать конечности, туда, где ждет падение в темноту. Вместо этого она устремляет взгляд на далекую точку, где уступ расширяется до тропы, а та становится тем шире, чем ниже спускается от стен, и на одинокий огонек, который приглашающе мерцает вдали.
Рена идет после нее, но, увидев веревку, по которой ей предстоит спуститься, и бушующее внизу море, начинает дрожать и трястись, мотает головой и пытается отползти туда, откуда пришла. Эос хватает ее за руку и шипит:
– Идем сейчас – или никогда!
– Я не могу, – скулит микенка. – Не могу. Боюсь упасть… Я не могу…
– Так оставайся! – рычит Эос, у которой и в лучшие времена было непросто с сочувствием к мямлям. – Молись, чтобы Лаэрту удалось защитить и тебя!
Сказав это, Эос начинает спускаться. Автоноя медлит, словно собирается сказать что-то доброе Рене. Она склоняется к микенке с ободряющей улыбкой, прижимается лбом к ее лбу: утешься, сестра, утешься, кажется, говорит она. Не то чтобы она славилась своей щедрой натурой или добротой, но сейчас особый случай. Она пожимает руку Рены и вдруг замирает.
Может, все дело в непривычности жеста. Может, Автоноя просто удивлена собственной деликатностью и состраданием. Ее ноздри трепещут; возможно, дело совершенно не в этом.
Что бы ни сбило ее с толку, это уже прошло. Так что Автоноя отступает, еще раз улыбнувшись, но теперь уже с каким-то новым выражением глаз, и скользит вниз по веревке на другой стороне стены.
Еще мгновение микенка жмется к стене, глядя то налево, то направо, словно ищет выход, путь отступления, который спасет ее от того, что придется сделать, но, не найдя ничего, спускается по веревке вслед за остальными в гостеприимные объятия темноты.
Пенелопа, Электра, Пилад, Орест, Ясон, Рена, Автоноя и Эос.
Эти восемь человек шаг за шагом осторожно отступают из тени дворца Итаки в ночь.
Спартанцы собираются во внутреннем дворе. Менелай бросил попытки спасти три корабля, но их, по крайней мере, удалось вытолкнуть из гавани к выходу в открытое море, в немалой степени благодаря ветру, который хоть и раздувал огонь на спартанских судах, но по странному стечению обстоятельств гнал его прочь от города.
Очень хитро, думает он, шагая назад, во дворец. Какая хитрая итакийская царица. Одиссей говорил, что она умна, но Одиссей здорово глупел, когда дело касалось женщин. Он покажет проклятой бабе, каково это – принадлежать настоящему мужчине.
Я с отвращением отворачиваюсь от него, собирающего людей для погони.
– Разойтись! – командует он. – Найти их!
Они лавиной несутся по дворцу, сбивая с ног служанок, попадающихся на пути, переворачивая столы и кресла, словно восемь человек каким-то чудом могут затаиться под стулом, пинком распахивают двери, одного жениха бьют в живот, другому ломают нос, пока наконец вышедший вперед Лаэрт не рявкает:
– ВЫ БУДЕТЕ ВЕСТИ СЕБЯ ДОСТОЙНО В ДОМЕ МОЕГО СЫНА!
Менелай поворачивается, готовый ударить старика, но удерживается.
Отец его названого кровного брата злобно смотрит в лицо спартанскому царю, словно подначивая сделать это, стать тем, кто поднимет кулак на старого царя Греции, древнего союзника его дома и дома Агамемнона. Подначивает его стать тем, кто раздует пожар, начнет войну. Менелай опускает руку, и Лаэрт расплывается в усмешке.
– Та-а-ак, – тянет он. – Все женихи, все служанки, все советники Одиссея. Все они – жители Итаки. Они под защитой моего сына. А это значит, что, до тех пор пока не найдут его жену, они и под моей, понятно?
Менелай рвется вперед, упираясь грудью в грудь Лаэрта, толкая более легкого и старого мужчину назад. Удивленный Лаэрт на мгновение пошатывается, едва не теряя равновесие, но все же умудряясь не упасть. Это не удар в лицо; это не меч в грудь. Просто так Менелай отвоевывает место, которое, по его мнению, принадлежит ему.
– Когда я найду жену твоего сына, – шипит он, – я заберу ее с собой. Заберу в Спарту, где она будет гостьей в моем доме. Она, Орест и его маленькая сестричка. Они все испытают на себе силу моего гостеприимства. Ты понимаешь, старик? Понимаешь, что я имею в виду?
Лаэрт, моргая, смотрит Менелаю в лицо, а затем медленно, с чувством сплевывает. Не на Менелая – но нацеливает скопление слюны и мокроты под ноги спартанцу и улыбается, не произнеся ни слова.
Во тьме за дворцовыми стенами восемь фигур спешат к зовущему огоньку.
Урания ждет, подняв повыше
