Альфред Хламслив, откинув голову на подушку, наполовину спал, наполовину бодрствовал. Его брови были сведены на переносице, и от этого его лицо приобрело весьма необычное для Доктора выражение. Если бы кто-нибудь из тех, кто хорошо знал его, увидели его в тот момент, они бы задумались, знают ли они хоть в малой степени, что же в действительности он из себя представляет. Неужели это все тот же веселый, шутливый, остроумный, неугомонный врач?
Хламслив провел беспокойную и тяжелую ночь. Странные сны посещали его и заставляли ворочаться с боку на бок; в этих снах возникали живые образы поразительной ясности и достоверности…
… Задыхаясь, теряя последние силы, он плыл на помощь тонущей во рву Фуксии, которая была размером с куклу. Но всякий раз, когда он уже протягивал руку, чтобы схватить ее, она уходила под воду, и на том месте, где она только что была, плавали бутылки, наполненные разноцветными ядами. А потом она снова показывалась на поверхности воды, звала на помощь, такая маленькая, такая напуганная, такая отчаявшаяся; он снова плыл к ней, барахтался в воде, сердце его стучало как молот… И он просыпался…
… Несколько раз он видел во сне Щуквола, который мчался по воздуху, перебирая ногами как при беге; его тело было сильно наклонено вперед, а ноги, хоть и приближались почти к поверхности земли, не касались ее. А прямо под ним с такой же скоростью, словно его тень, бежали крысы, плотной массой, как единое тело, с оскаленными зубами, поворачиваясь, когда он поворачивался, замедляя движение, когда он замедлял движение; страшные твари неумолимо заполняли все пространство, которое видел внутренним взглядом спящий и видящий сны мозг Хламслива…
… Он видел Графиню далеко в море, плывущую на огромном железном подносе. Светила луна, как голубая лампа; Графиня ловила рыбу, используя вытянувшегося и одеревеневшего до полной неподвижности Флэя в качестве удочки; в намертво стиснутых зубах Флэй держал длинную прядь рыжих волос Графини, которая в голубом свете вспыхивала как огненная нить. Графиня, обхватив своей большой рукой обе ноги Флэя у щиколоток, держала вытянувшееся в струнку тело безо всяких усилий. Одежда Флэя очень плотно укутывала его тело, которое казалось мумией, тонкой негнущейся полосой, устремившейся в звездное небо. С тошнотворной регулярностью Графиня дергала за свою удочку-Флэя и выуживала из моря очередную мокрую кошку, которую тут же осторожно помещала на плавучем подносе среди других, уже выловленных из воды зверьков. Кошек становилось все больше, они заполняли своей белизной уже все свободное пространство…
… А потом Хламсливу приснился Рощезвон. Глава Школы, опустившись на четвереньки, скакал как конь, а на его спине сидел Тит. Он несся галопом по долинам, погруженным в пугающий мрак, и по склонам гор, заросших соснами; его белая грива развивалась позади головы, а Тит, доставая стрелу за стрелой, запас которых в его колчане не истощался, стрелял из лука во все, что попадалось на их пути; скакун и ездок стали удаляться и наконец исчезли в зловещей мгле…
… Видел Хламслив во сне и умерших. Госпожа Шлакк, хватаясь за сердце, семенила на веревке, натянутой на большой высоте, по ее щекам текли обильные слезы, срывались с подбородка и летели вниз; о землю они ударялись со звуком, оглушительным как выстрел… На мгновение из темноты возник Потпуз; даже во сне Доктор Хламслив почувствовал, что его тошнит от зрелища того, как этот бескостный огромный пузырь миллиметр за миллиметром протискивается в замочную скважину… А Гробструп и Пылекисл танцевали, взобравшись на кровать, подскакивали вверх, делали сальто в воздухе, успевая схватиться за руки; на голове у них были маски, грубо сделанные из бумаги; маска Гробструпа изображала подсолнух; маска Пылекисла была очень большая, от плеча до плеча, она изображала морду кошки с высунутым языком; на высохшем старике маска держалась плохо, болталась во все стороны, и, казалось, язык оживал, дразня картонный подсолнух, в центре большого черного круга которого была вырезана дырочка, в ней, как кусочек стекла, поблескивал глаз семьдесят шестого Герцога Горменгаста.
И так всю ночь, видение за видением; и только на рассвете Доктор Хламслив забылся сном без сновидений, но и это был неглубокий сон, ибо он слышал крик петуха и шум воды, наполняющей ванну.
Во многих классных комнатах множество учеников весь день задавали себе вопрос: почему учителя обращают на них еще меньше внимания, чем обычно? Хотя они давно привыкли к такому недостатку внимания к себе, в этот раз учителей охватило такое безразличие к происходящему на уроках, что его уже нельзя было не заметить; оно даже вызывало удивление.
На настенные часы посматривали каждую минуту. Но делали это не озадаченные ученики, а их учителя.
Секрет хранили хорошо. Ни один ученик не пронюхал про прием у Ирмы Хламслив. И когда наконец уроки закончились и Профессоры вернулись к себе, у них был самодовольный и вороватый вид.
Особых причин скрывать то, что избранные преподаватели приглашены на прием к Ирме и Альфреду Хламслив, не было. Но между преподавателями возникло некое молчаливое соглашение держать это в секрете, и никто этого соглашения не нарушал. Возможно, в том, что приглашены все старшие преподаватели, чувствовалось – хотя и не выражалось словесно – нечто смехотворное, возникало чувство, что все как-то слишком просто, ощущение, что была проявлена некоторая неразборчивость. Никто из Профессоров не видел в себе самом ничего абсурдного или смешного – да и с чего бы им видеть себя в таком свете? Но некоторые из них, Призмкарп, в частности, не могли без содрогания представить себе, как это они все, толпой, соберутся у двери Хламслива. Во всяком коллективном сборище есть нечто ущемляющее гордость каждого из присутствующих.
Как всегда Профессоры, вернувшись к себе, облокотились о перила балюстрады террасы, опоясывающей учительский двор, и некоторое время стояли так, созерцая дворника, подметающего каменные плиты и поднимающего вокруг себя клубы мельчайшей пыли.
Там собрались все; мягкий вечерний свет освещал их, усыпавших балюстраду. Не было среди них лишь Рощезвона, который сидел в кресле у себя в комнате, расположенной над дальними классными комнатами, и раздумывая над тем, что ему рассказали днем. Это было настолько невероятно, что в это невозможно было поверить! И все же… А рассказали вот что: все, в один голос – и Призмкарп, и Опус Крюк, и Осколлок, и Усох, и другие, – утверждали, что до них дошли слухи – подтвержденные самыми разными источниками – о том, что Ирма, которая часто разговаривала сама с собой вслух (от этой привычки, как уверяли Рощезвона, она, как ни старалась, никак не могла избавиться), высказывалась в том смысле, что она просто обуреваема страстью к нему, Рощезвону, почтенному Главе Школы. И хотя это было вовсе не их дело, они пришли к выводу, что он, Рощезвон, совсем не будет оскорблен, если ему сообщат о чувствах Ирмы с тем, чтобы он заранее знал, чего ожидать – ибо разве не ясно каждому, что этот прием был задуман как возможность для Ирмы быть рядом с ним, Рощезвоном? Ведь также совершенно ясно, что она не могла пригласить его одного. Это было бы слишком вульгарно, слишком открыто, слишком неделикатно. И вот поэтому устроили прием для всех…
