– Я стану великим человеком!.. Я стану богаче всех! Потому что у меня дар! Потому что я уже вознесён над жалкой толпою черни, над такими, как вы!..
И тут разодрал Мирослав рубаху, и тут многие вскрикнули, потому что увидели над сердцем синеватый нарост, однако же он был не таким как у Алёши, а разросся уже по всей груди, и все чувствовали нестерпимый холод от него исходящий.
– Братец, милый – дай я тебя согрею! – вскрикнула Солнышко.
– Не нужны мне больше твои сисюканья! С пташками целуйся – они как раз тебе ровня! – лик Мирослава ещё больше исказился – матушка его, увидев это страшное преображение, вскрикнула и пала в обморок.
Мирослав, видя страдание близких, так много добра ему сделавших людей, зло, презрительно рассмеялся – кулаком нам всем погрозил, сплюнул, а потом повернулся да с так побежал, что никто за ним не угнался…
Тогда Дубрав ещё не знал о страшных дарах Снежной колдуньи, но уж много времени спустя установил, что в бурную ночь она явилась перед его сыном, и также как и с Алёшей, обманом, погрузила в его плоть страшный медальон, а взамен взяла сны. Но если Алёша почти сразу же был найден, согрет в доме, и рядом с ним Оля оказалась, то Мирослав в одиночестве, в зимнем, скованном волшебством снежной колдунье лесу пережил какие–то страшные мученья, и когда медальон холодом его сердце заполнял, то некому было остановить приступов ярости. Наверняка он сопротивлялся – ведь приметили же у него несколько седых прядей, но в конце концов всё–таки не выдержал, сломался, и теперь только и искал, какое бы зло совершить…
Надо ли говорить, как убивались домашние, как рыдала Солнышко – она даже и есть не могла, и если бы не просьбы родных, то совсем бы в тень извелась. прошёл месяц. второй – вот весна свои объятья распахнула, только вот не радовалась весне Солнышко, только всё слёзы лила, да часто на дорогу выходила, вглядывалась – не возвращается ли братец.
Шептала Солнышко:
– Чувствую, что бьётся его сердце, только вот тяжко ему очень… Матушка, батюшка – выпустите вы меня! Пойду я по свету его искать…
Могли ли мы единственное наше счастье из дому выпустить?.. Совсем загрустила Солнышко, и вот, что б хоть как–то от этой тяжести развеется, надумали ехать в стольный град, на большую ярмарку. Собрали телегу, да всей семьёй и поехали.
…На ярмарке то и повстречали Мирослава. Ох, и изменился же он! Одет он был богато, даже через чур богато – в такой одежде и ходить то неудобно. Оказывается в купцы он заделался, ходит важный, глядит на всех с презрением, ухмыляется каким–то мыслишкам своим – и таким–то холодом от него веет! Ведь взглянул же на него и не обрадовался – нет! – ещё горче на сердце стало. Не мой это сын – совсем чужой, нехороший человек. Куда мечтательность, куда доброта делась. Признал он нас, подошёл и мимо глядя, раздражённо так шипит:
– Нашли таки, ну–ну… Зря… Мне с вами говорить больше не о чем – вы людишки глупые, жалкие; вы всю жизнь в деревне своей проведёте, да там в бедности и пропадёте…
– Дурак, – говорю. – там тебе весь мир принадлежал, здесь же ты за тленом гонишься, а сам то несчастен…
А он аж позеленел от злобы, рявкнул:
– Ах ты, мужичина! На меня, на купца ругаться!..
И тут подбежали какие–то его молодчики, и наверно тяжко бы мне пришлось, если бы государевы солдаты не вмешались. Как же в ту ночь убивалась мать его, как Солнышко рыдала!..
На утро у Солнышко сделался жар, и вдруг вскрикнула:
– Замёрзло сердца братца моего! Умер он, и я ухожу! Простите матушка, батюшка, что оставляю вас; простите родимые…
И тут умерла: мы с женою даже и не поняли сначала этого горя, вернулись с тельцем холодным да нетленным в родную сторонку, а как пошли на поле, как положили под одинокую берёзу, что посреди поля цвела – расступилась мать сыра земля, да и взяла Её в могилку; там то тепло да и уютно ей спать…
Потом мать поняла – за месяц она совсем седая стала, и говорить перестала; и я то сам часто зубами скрежещу, а нет, нет и прорвутся слёзы; рот зажму, а всё равно рвутся рыданья. Счастье наш дом покинуло – не знали уж, зачем живём, только всё ждали чего–то неясного, и вот дождались: на третий год, как Солнышко ушло – вернулся тот, кто прежде сыном любимым был.
Узнал я, что все эти три года он торговал, большие деньги нажил, но ни разу не помог бедному, вообще же – был скуп до крайности; и так за свои деньжата волновался, что нервы его совсем расшатались, и не разговаривал уж он боле, а всё или визжал или шипел. Зато как кичился он своими мешками с золотом! Пил он ужасно – подчас столько выпивал, что окружающие, дружки его, подлецы, лицемеры, только изумлялись, как он потом в живых оставался. Вот раз, упившись, он решил в родную деревню приехать, блеснуть сокровищами, думал, что перед ним на коленях ползать будут…
Ошибся – на него кто с презрением, кто с жалостью глядел – видели, что совсем он несчастный, опустошённый человек; и самое страшное, что и не понимает, сколь низменна его жизнь. Он зажирел, а в глазах – ни искорки от былого пламени. Остановился перед домом родным, и тут с криком бросилась к нему матерь его:
– Сыночек! Сыночек! Вернись к нам, родненький!..
А он бранится стал:
– Это–ты то моя мать?! Ты–то?!.. Крестьянка грязная!..
Тут она руки дрожащие к нему протянула, да всё молит:
– Сыночек, сыночек – вспомни, каким прежде был!..
– Не смей ко мне прикасаться!
И тут ударил её по рукам, да по голове, по волосам её до времени поседевшим плетью – сразу кровь выступила, а она всё молит его
– Сыночек, родименький, сердечко моё! Вернись!.. Сердечко!..
– Я не твоё сердечко, крестьянская ты дочь! Во мне великое сердце! Сердце королевой льдов, повелительницей всего мира данное! Она моя мать, а ты, ничтожество, иди прочь!..
И ещё раз её ударил – родную мать плетью по лицу. Тут уж я не удержался, со сжатыми кулаками бросился к нему, да не понадобилось моё вмешательство; вдруг весь посинел он, и словно зимняя стужа, мороз тридцатиградусный из него вырвался, захрипела под ним лошадь, сбросила седока, да прочь бросилась – только её и видели. А он скорчился на земле, проклятья ревёт, весь синий, жуткий – тут все дружки его разбежались, и одна мать окровавленная, седая рядом с ним осталась, слёзы жаркие льёт, и не оставила любви своей великой, шепчет:
– Сыночек родненький, вернись, вернись… Вспомни детство, Солнышко вспомни…
Тут он захрипел, выгнулся, и вдруг замер, тихий шёпот раздался:
– …Простите, простите… Слишком поздно… Ухожу… Всё очерствело во мне, промёрзло… Нет мне прощения…
И то были последние его слова – закрылись глаза, тут сильно солнечные лучи ударили, и обратился он в воду талую, в ручеек златистый, убежал тот ручеек, в землю впитался; а из груди его ворон чёрный вырвался, и был на груди ворона того медальон – две змеи в борьбе переплелись, а в центре – камень, когда–то видно чистейший, а теперь – такой же непроницаемый, мрачный, как и око ворона.
