— А это еще неизвестно, как повернется, — сказал Фишта, когда остальные отсмеялись. — Появилась наметочка. Одна моя прежняя служит в лавке у кружевницы на Златошвейной и говорила, что к ним частенько в одно и то же время заходит в определенные дни одна не просто благородная, а целая маркиза, что живет поблизости. Пару раз заходила с муженьком, так из муженька песок сыпется, а маркиза молодая. И глазыньки, Полита говорит, светятся неутоленным блудом. Вот я и прикинул: в свободный день надену мундир морского офицера и загляну в лавку якобы за кружевами, а там поглядим, как обернется. У маркизы «сладенькая штукенция» точно так же вдоль, а не поперек, все знают... Недоверия ему никто не выразил: во-первых, давно известно, что Фишта никогда не врет и даже не особенно приукрашивает, а во-вторых, водится за ним удивительная способность: с иными из прежних ухитряется как-то поддерживать добрые беспостельные отношения, чему многие крепко завидуют.
— Дело опасное, — задумчиво сказал Дангул, самый рассудительный из ватаги. — Ежели заловят в морском мундире и узнают, кто ты есть, — на рудники не пошлют, но плетей отведаешь...
— Сам знаю, — отмахнулся Фишта.— И придумал кое-что. Когда добуду мундир по росту — а дело нехитрое, была бы денежка, — спорю все жгуты и знаки, гербовые пуговицы заменю на простые, и буду отставной морской офицер. А к отставным не присматриваются и не придираются, только там, где самозванцы пытаются мошенничество провернуть. Так я ж в такие места и не сунусь...
— Годочками не вышел для отставного, — упорствовал Дангул.
— А я вечный отставной, если речь зайдет, — ухмыльнулся Фишта. — А раньше срока в отставку ушел после летучей хвори, которая на многое зловредно влияет, но не на мужскую силу. Расскажу ей завлекательно про такую летучую хворь, какая только в море бывает, уже придумал историю... Откуда сухопутной бабе знать, что такой хвори нет вовсе? Она ж не ученый лекарь, ей будет главное, что эта хворь ниже пояса не била, а даже наоборот (я уже и тут кое-что придумал...).
— Ох ты ж, штукарь! — покрутил головой Дангул. — Все осмыслил и рассчитал...
— Заваливать политесных баб в постель — это не по веселым девкам бегать, — наставительно заметил Фишта. — Это, браток, даже не ремесло, а изящное искусство, напряжения мысли требует... Вот кстати, Тарик. Могу посодействовать. У Дорителлы младшая сестренка есть, твоих годочков, вроде ни с кем не путается. Давай познакомим? Дорителле скажу, что ты мой младший братишка, Юнгарь с парусника морского плавания. Бляху раздобудем, а наплести ей насчет морских плаваний сможешь. Когда это девки на моряков не западали?
— Да нет уже нужды, пожалуй, — сказал Тарик. — Я как раз познакомился, на нашей улице новая девчонка появилась...
— О как! Рассказывай.
Тарик кратенько рассказал.
— Знакомство обещающее, — сказал Фишта, ненадолго задумавшись. — Дело даже не в том, что она гаральянка, а они раньше наших начинают разные шалости допускать, вплоть до раздвиганья ножек... Коли уж она тебя в гости позвала и обедом покормила, ты ей глянулся больше, чем этот твой Байли...
— Я ж ей клетку починил и крола поймал.
— Ну и что? Мелковата услуга — за такие девка, если ты ее внимание не затронул, самое большее мило улыбнется да поблагодарит нежным голоском, и все. Нет, точно тебе говорю: если позвала в дом и обедом кормила, ты ей глянулся. Кое-какие ухватки у всех девок одинаковые, что у наших, что у гаральянских. Не может же поли- тесная девка тебе напрямик сказать: «Парень, ты мне глянулся», верно? Она тебе это по-другому знать дает, всякими ухватками — в гости, скажем, позовет, обед выставит. Как же, знакомо, случалось похожее, и не разок... Короче, ты ей глянулся. Так что не теряйся. После ярмарки замани на мост Птицы Инотали. Раз девка нездешняя, он на нее сильнее подействует, чем на наших столичных. Расскажи сначала позавлекательнее про Птицу и ее перышки... Вообще языком звони, как пожарный колокол: девок берут языком, это уж потом рученьки с блуднями в дело идут. Непременно скажи, что она самая красивая, какую ты в жизни видел, — девки от этого особенно тащатся.
— Она и в самом деле самая красивая, какую я в жизни видел, — серьезно сказал Тарик.
— Совсем хорошо! — воскликнул Фишта. — Так и скажи. Неплохо бы еще не просто чмокнуть, а сначала позволения спросить: можно, мол, тебя поцеловать? Тут палка о двух концах: может решить, что ты чересчур робкий, фыркнуть: «Кто же на такое позволения спрашивает?» Но так ломаки себя ведут. И коли ты ей глянулся, может решить, что ты очень политесный — а это ж тебе только на пользу. И виршами ей по ушам, виршами! Девки от виршей млеют, раньше пробовал виршами?
— Один разочек, — честно признался Тарик. — Аж три вирша прочитал. И ничуть она не млела, вроде наоборот...
— Ну, это тебе не та попалась, — сказал Фишта уверенно. — Редко попадаются такие, что от виршей не млеют. Если у тебя дома виршей нету...
— Нету.
— Так прикупи быстренько, — посоветовал Фишта. — В «Поющем кустарнике» лучше всего, я там всегда покупаю. Знаешь что? Попроси у Приказчика «Звезды над волнами», у них непременно найдется. Вирши почти сплошь про море — морские чудеса разные, тоска Матроса и его оставшейся на берегу возлюбленной, очень чувствительно и душещипательно. Давно уже я заметил: чем дальше девка от морских дел, тем сильнее морские вирши ее по ушам бьют. За всех не берусь говорить, но очень многие ведутся... Усвоил?
— Усвоил, — сказал Тарик.
Ну, про сладкие слова девчонкам он и сам знал немало, не раз их говорил, а вот насчет виршей — весьма полезно. Ни на их улице, ни на прилегающих никто никогда — ни ватажник, ни Подмастерье — не читал девчонкам виршей, да те и не требовали, такое было не в обычае. Из голых книжек он, однако, знал, что воздыхатели-дворяне непременно читают предметам своей страсти вирши, негласка у дворян такая. И о том же мельком упоминали студиозусы, добродушно подтрунивая над Балле, которому недельное чтение виршей так и не позволило завоевать сердце некоей Торелины. А теперь оказалось, что эта вроде бы чисто дворянская негласка здорово помогает и Фиште в обхаживании отнюдь не дворянок... Бабьего Егеря в таких делах надо слушать в оба уха, он-то толк знает, а вот промахи крайне редки. К тому же, вспомнил Тарик, Тами говорила, что любит вирши...
— А где эта лавка? — спросил он. — Что-то я про такую не слышал.
— «Поющий кустарник»? Да совсем недалеко отсюда, улица Золотых Облаков, тридцатый нумер. «Звезды над волнами», запомнил? Ты возьми еще пару-тройку других. Девка гаральянка? Значит, попробуй охотничьи балладино — в Гаральяне это любят, мне говорили. Тарик, распахни окно, а то душновато что-то...
Тарик подошел к окну, выходившему на двойной ряд тех самых высоченных винных бочек, взялся за шпингалеты...
И замер в некотором удивлении. У четвертой отсюда бочки стояли и мирно, спокойно беседовали двое. Матрос оказался к
Тарику спиной, он видел только его кудрявый светлый затылок, а вот его собеседница была обращена лицом. И Тарик сразу узнал новую соседку бабушку Тамаж — ее лицо, лучистый добрый взгляд, движения, знакомое уже бордовое платье и черный чепец, обшитый узкой кружевной полоской.
— На что ты так засмотрелся? — весело спросил подошедший Фишта. — Голых баб там нету — и ничего там нету, кроме бочек, с которыми возиться никто нс станет... Можно, конечно, и им ноги приделать, но это ж сколько труда и выдумки придется положить, не стоит оно того. Открывай.
Опомнившись, Тарик потянул на себя обе створки, распахнув окно, но тут же недоуменно уточнил:
— Как это нету? Вон же они стоят, у четвертой отсюда бочки. — Кто?
— Моя новая соседка и Матрос...
— Да нет там никого, — сказал Фишта, всмотревшись. — Одни бочки. Ты чего, Тарик? На другого бы я подумал, что у него виде-ньица от водки, но ты-то выпил на палец...
У него было серьезное лицо человека, не склонного шутить, Тарик его хорошо знал. И вновь уставился туда. Они стояли на прежнем месте, соседка и Матрос, все так же мирно беседуя, и на спине Матроса чернели на фоне разноцветных ромбов чистого тельника большие черные буквы ЯГА. Вот только... Выглядело это так, словно меж бочками натянута невидимая рыбацкая сеть с очень крупными ячейками и на пересечении нитей тускло-желтым светом мерцают гнилушки. Но разглядеть говорящих они ничуть не мешали.
