Одиссей никогда не видел ее такой – она была чересчур занята своей ролью царицы, когда он еще царствовал на Итаке, – но, клянусь небом, ему доставил бы огромное удовольствие вид его жены, смеющейся и распевающей женские песни, вместе со всеми полоща натруженные ноги в холодном ручье в конце жаркого дня.
Второе из этих двух состояний вполне царственное, но речь не о заседании в суде или на совете, не о проведении утомительных пиров и не о помахивании рукой перед обычными людьми, с лицом, говорящим «да-да, это я, почувствуйте, как вам повезло». Во всех этих случаях она держится скромно, смиренно опустив голову и подняв взгляд, как и подобает женщине на службе – на службе у мужа, на службе у народа. И лишь в тех редких случаях, когда играет в тавлеи с умелым противником и видит хитрую ловушку, возможность сделать ловкий ход, она не может остановиться, не может успокоить бешеный стук сердца, скрыть тень улыбки на губах и сияет. Она сияет от волнения, и, поверьте мне на слово, волнение и возбуждение часто выражены одним и тем же: трепещущим дыханием, непроизвольным облизыванием губ, распахиванием глаз и горячечным румянцем на щеках. Одиссей до отплытия в Трою видел свою жену такой лишь однажды. Но из-за дневных забот времени на игры не хватало, а затем он пропал.
Именно это сияние сейчас освещает лицо Пенелопы, пока она прокладывает себе путь среди потрепанных палаток, прячущихся в тени скал Кефалонии. Так выглядит тот, кто узрел путь и знает об этом, чья красота ослепляет даже сквозь грязные разводы на лице и спутанные волосы, сквозь усталость и груз навалившихся лет.
Пилад сидит на грязной земле перед палаткой Ореста, словно скала, охраняющая вход, и упрямо отказывается засыпать, хотя глаза его предадут задолго до того, как выдохнется упрямство. Рена идет к ним от ближайшего источника с кувшином воды в руках; Ясон спит неподалеку на подстилке из мха. Я глажу его лоб, позволяя поглубже погрузиться в сон и отлично отдохнуть в награду за его сегодняшнее весьма мужественное поведение.
Пилад не поднимается при приближении Пенелопы, он сегодня слишком отупел от усталости, чтобы заметить, как красиво она сияет в пляшущем свете костра. Он смотрит мимо нее, на Теодору, и чуть шевелится, заметив подходящих Автоною и Эос. Это собрание женщин вызывает любопытство у окружающих – взгляды обращаются к палатке, вздохи замирают на губах; в лагере достаточно людей, уставших меньше Пилада и потому заметивших в Пенелопе нечто, призывающее к действию.
– Я собираюсь увидеться с Электрой сейчас, – говорит Пенелопа.
Пилад открывает было рот, хотя, видят боги, ему совершенно нечего сказать. Его прерывает хлопнувший полог палатки, и в открывшемся проеме появляется голова Анаит.
– Что вам нужно? – требовательно спрашивает она. – Я тут пытаюсь лечить больного!
– Всего пару минут времени его сестры, больше ничего, – успокаивает ее Пенелопа.
Анаит, моргая, переваривает эту информацию, коротко кивает, снова скрывается в палатке, а затем едва ли не толчком выпихивает оттуда Электру, нисколько не заботясь о том, мешает ли ее трудам царевна или любой другой, осмелившийся вторгнуться в ее вотчину.
Электра раздраженно смотрит на Пенелопу, так как не любит надолго отходить от постели брата, но, поскольку Пенелопа – царица, а царицам нельзя демонстрировать свое раздражение, девушка с пышущими жаром щеками направляет свой гнев на отвернувшегося Пилада.
Пенелопа ловит кузину за запястье. Электра чуть ли не подпрыгивает, не срывается от такой бесцеремонности, но все-таки сдерживается, засомневавшись. Пусть хватка и крепка, но она не причиняет боли, не угрожает. Скорее, служит якорем, помогает взять себя в руки, прийти в равновесие, ведь ее сердце в это мгновение, возможно, чувствует биение другого, близкого, и готово застучать с ним в унисон.
– Твой гребень, – выдыхает Пенелопа. – Могу я взглянуть на твой гребень?
– Что?
– Твой гребень. Тот самый, которым ты расчесываешь брату волосы. Тот самый, который помогает успокоить его, когда его сон тревожен.
Пенелопа не отпускает руки Электры, и сейчас, похоже, царевна этому радуется, ощущая поддержку, когда другой рукой ищет нужное в складках наряда. Она едва не роняет маленький предмет из полированной раковины, неуклюже опуская его в раскрытую ладонь Пенелопы. Пенелопа поворачивает его то одним боком, то другим, подносит к свету, а затем тихо зовет:
– Анаит! – Движение внутри палатки, и вот жрица появляется снова, и откровенно неуважительный вопрос едва не срывается с ее губ, остановленный лишь присутствием такого количества царственных особ. Пенелопа одаряет ее безмятежной улыбкой. – Не могла бы ты взглянуть на это, пожалуйста?
Анаит изучает протянутый ей гребень, открывает рот, готовясь высказать что-то в высшей степени невежливое, и вдруг замирает. Та же идея, что уже нашла место в голове Пенелопы, осеняет теперь и жрицу, и хотя было бы чудесно приписать это моей божественной силе, признаюсь честно: тут им помогли только собственные знания. Анаит берет гребень, разглядывает острые кончики каждого зубца, подносит его к лицу, нюхает, приближает к губам, лижет, катает вкус на языке. Смотрит на Пенелопу, улыбается, кивает всего раз и возвращает гребень царице Итаки.
Круг женщин, образовавшийся вокруг этой сцены, привлеченный историей, которой они не понимают, раскрывающейся тайной, которая зовет их, как зовут поэты любого, кто подставляет уши. Пенелопа отпускает запястье Электры, и микенка шатается, едва не падая, в свою очередь хватая Пенелопу за руку и сжимая ее, сжимая как можно крепче, заглядывает в ее глаза и шепчет:
– Это была я?
Пенелопа кивает, и на мгновение кажется, что Электра сейчас сломается. Она сгибается, корчится, хватается за живот, точно ее ударили, она цепляется за плечи Пенелопы, за ее грудь, падает к ней в объятия и наконец, икая, хрипя, судорожно втягивая воздух, разражается рыданиями, как ребенок на руках у матери.
Однажды, когда Электре было шестнадцать, мальчик-слуга прикоснулся к ней. Их губы, языки, их тела переплелись в уголке за кузницей. Он ласкал ее, гладил живот, скользил между бедер. Она дрожала от удовольствия, а затем – в тот момент, когда ее тело уже грозило взорваться ослепительной вспышкой, – оттолкнула его. Выскользнула из его объятий, собрала одежду и сбежала. Его сильно озадачило подобное развитие событий, тем более что через два дня его продали ремесленнику из далекого селения.
Электра, в свою очередь избавившись от несостоявшегося любовника, кинулась к алтарю всемогущего Зевса, рыдая и моля о прощении. Не за встречу с парнем как таковую – она как истинная дочь Агамемнона прекрасно знала, что супружеские клятвы соблюдаются в лучшем случае весьма вольно, – а за то, что испытала наслаждение и, потакая желаниям плоти, едва не вознеслась на вершину экстаза. Женщинам делать этого не положено, она знала. Ее мать кричала от восторга, растворяясь в ласках Эгисфа; ее тетка Елена предала целый свет, соблазнившись страстными посулами Париса и его гибким, крепким телом. Женское наслаждение – вещь греховная, жестокая, неестественная. Сами боги доказали это, ибо любой бог может взять любую женщину, и наказана за это будет она, таков естественный порядок вещей. Потому-то Электра и молилась, чтобы, когда она выйдет замуж, а это непременно случится, ее муж повалил бы ее лицом вниз на супружеское ложе – как ее отец, говорят, поступал с матерью под крики его воинов, стоявших вокруг, – и делал свое дело, пока у нее не пошла бы кровь, а она терпела бы боль. Кем были бы женщины дома Агамемнона, если бы не их умение терпеть?
Орест был достаточно молод, когда впервые познал женщину. Его наставники из Афин сочли необходимым в рамках общего образования ознакомить его с особенностями женской плоти, слегка разочарованные тем, что он до сих пор не взялся за это приятное дело самостоятельно. И вот как-то вечером его отвели в храм, построенный в мою честь, и договорились, что ему уделит внимание одна из самых потрясающих моих последовательниц, чье искусство обещало ему множество чувственных удовольствий и тайных восторгов.
Пилад тоже был рядом в тот вечер. Его
