почти разрешение – место, предназначенное специально для итакийской царицы, и та сейчас сжимает фигурку охотницы с такой силой, что вот-вот кости порвут кожу, сдерживает судорожный вздох, крепко зажмуривает глаза, больше всего боясь, что в них могут появиться слезы.
Но вот рядом оказывается Эос – как всегда, Эос, которая подхватывает ее под руку, даже больше. Намного больше, чем позволено простой служанке. Эос обвивает Пенелопу руками и держит, пока царица дрожит, не желая поддаваться. Она пытается сказать… что-то, хоть что-нибудь. Но она столько лет провела, ничего не говоря, ничего не чувствуя, не являясь никем, кроме того, что требуется, что теперь, когда слова отчаянно рвутся наружу, она просто не может их выпустить.
Просто не может.
Ее губы шевелятся, руки дрожат, она изо всех сил цепляется за Эос, но не может сказать ни слова. Ни одного, пусть даже: «Что мы наделали?»
Что я наделала?
Что теперь с нами будет?
Мне жаль. Жаль. Мне так жаль.
Ведь Пенелопа, конечно, смотрела в глаза Менелаю и заметила, что в них скрывается. Заметила, как он загорается при виде нее, как облизывает губы, как причмокивает, глотая слюну. Но даже когда он с ней закончит, ее оставят в живых. Не убивать же жену Одиссея – по крайней мере, публично. Во всяком случае, так, чтобы вызвать подозрения. Он сохранит ей жизнь, но, когда покорит ее, заскучает. Заскучает потому, что лишь покорение заводит его, а покорение не может длиться вечно. Пенелопа будет жить, возможно, как чья-нибудь служанка на захиревшем островке, но как насчет ее служанок?
Ах да, ее служанки.
Эос и Автоноя, Меланта и Феба – что Менелай сделает с ними, когда все закончится? Ничего, конечно. Ему это и в голову не придет. Их отдадут его стражам, его солдатам. Не для солдат Спарты настоящая добыча – царство, золото Итаки, ее олово и янтарь, богатые рыбой воды. Они будут сражаться и умирать не за это, вовсе нет. Все солдаты будут ждать подачек с царского стола и, само собой, служанок. Крики и слезы, мольбы и ужас сломленных женщин Итаки не удовлетворят этих мужчин, не придадут им значимости в глазах их господина, не принесут счастья или удовлетворения, не спасут от страха. Но, по крайней мере, позволят ощутить хоть что-то. Если они победят – когда они победят, – мужчинам удастся что-то ощутить.
Пенелопа смотрит в глаза Эос, и Эос отвечает ей тем же.
Они отлично знают, что творится в сердцах друг друга, эти женщины Итаки. Они видели друг друга в моменты полного падения духом, слышали, как раскалываются на части их души. Эос обнимает Пенелопу, а Пенелопа обнимает Эос, и какое-то время они просто стоят, ведь ни одна не желает давать волю слезам.
Я заключаю их в объятия.
Обычно я только за то, чтобы как следует выплакаться. Устроить старую добрую истерику с катаниями по полу и криками из разряда «горе мне, горе», плавно перерастающую в девичьи посиделки с капелькой ухода за собой и массажем. Но мы сейчас в военном лагере, спрятанном посреди острова, находящемся на грани войны. Даже я, которая в ином случае уже бежала бы за ароматическими маслами, понимаю, что сейчас для этого не время и не место.
Тут у входа в палатку раздается кашель, и Пенелопа с Эос мгновенно отодвигаются друг от друга, выпрямляют спины и стоят с сухими глазами и плотно сжатыми губами.
Входит Автоноя. Она переводит взгляд с одной на другую, все понимает, но на этот раз ничем этого не показывает.
– В общем, – начинает она, – послушайте меня. Мне чудится какой-то странный запах.
Вечером отряд спартанцев прибывает к берегам Кефалонии.
Это всего лишь подкрепление из тридцати бойцов. Все, что Менелай смог собрать, учитывая, что теперь его ждет весьма непростая задача – обыскать все западные острова, от мельчайшей скалы до самого большого острова, в поисках сбежавшего от него микенского царя.
Приплывают они не на спартанском корабле. После пожара осталось всего три судна, способных выйти в море, и Менелаю они нужны, чтобы обыскивать прибрежные воды в надежде напасть на след пропавшей Пенелопы. Вместо этого они прибыли на реквизированном торговом судне, уведенном из-под носа у взбешенного Эвпейта. «На благо славного царя Ореста», – заявил Лефтерий, приставив острие своего меча к Эвпейтову горлу. Капитан спартанцев даже не подумал спросить у Эвпейта, куда делся его сын. Просто он слишком мало знаком с жизнью на островах, чтобы понимать, о чем спрашивать.
Рыбачка из города сообщает ткачихе, та – женщине, пасущей овец в холмах, которая рассказывает девчонке, ждущей у ее дверей, о численности и расположении спартанцев, только что прибывших на Кефалонию.
Девчонка бежит к храму Геры сообщить Приене, которая, промаршировав к палатке Пенелопы, заявляет:
– Всего пятьдесят спартанцев на сегодня размещаются в гарнизоне. Они, без сомнения, завтра начнут прочесывать остров.
Автоноя пришла и ушла, поэтому новости Приены слушают только Пенелопа и Эос.
– Одним отрядом или группами? – спрашивает царица.
– Я бы на их месте пошла группами не менее пятнадцати человек, оставив небольшое прикрытие в гарнизоне.
– Кто их возглавляет? Не Менелай?
– Нет, Никострат.
– Интересно. Я понимала, что Менелай вытащит сына из храма как можно скорее. Но не думала, что он отправит его на Кефалонию. Вы можете убивать всех спартанцев, каких захотите, но, если удастся взять Никострата живым, это будет весьма полезно.
Приена задумывается.
– Возможно, он окажется не совсем невредимым.
Пенелопа отметает ее предположение взмахом руки.
– Пока ни у кого не будет оснований заявить, что мы убили сына Менелая, меня совершенно не волнует, сколько синяков ему поставят.
Приена коротко кивает. Она не большой любитель захвата пленников живьем или, по крайней мере, с ранениями, неспособными убить их в самое ближайшее время. Осторожность, необходимая в подобных операциях, в разгаре битвы всегда дается намного сложнее, чем обычное убийство, – но, во всяком случае, она знает, что есть варианты. И с этим уходит собирать свое войско. Нужно установить ловушки, устроить засады, подготовиться к жестоким стычкам в сумерках – о таком поэты не поют.
В унылом полумраке палатки Пенелопа восседает на охапке соломы. Эос сидит рядом с ней. Во дворце невозможно было и представить себе такой близости: плечом к плечу в подступающей мгле холодной ночи. Формальная дистанция между этими женщинами – привычная необходимость, но, когда речь идет о неизбежном уничтожении, подобная необходимость кажется совершенно абсурдной. Эос говорит:
– Я бы расчесала твои волосы, но… – Легкий жест сообщает трагичную истину: из всех женских аксессуаров единственным, который Эос успела прихватить из дворца, оказался потайной кинжал. Пенелопа давится совсем не элегантным смешком, качает головой. – Я спросила у Рены, не могла бы Электра одолжить свой гребень, но ее ответ был ужасно резок, – добавляет служанка, разочарованно цокая языком.
Пенелопа смотрит на Эос, и ее глаза медленно расширяются, едва заметно поблескивая в темноте палатки.
– Что? – вырывается у Эос, когда дыхание царицы, так и не сказавшей ни слова, становится частым и быстрым. – Я была не права?
Пенелопа хватает служанку за руку.
– Вот как, – шепчет она. – Вот как.
Она тут же вскакивает, отбрасывает полог палатки и на мгновение замирает, не зная, куда точно ей идти в этом лагере, ошеломленная потоком незнакомых ночных трелей и шорохов. Однако на страже ее покоя стоит Теодора, которая сейчас направляется к палатке от ближайшего костра, зажав в руке лук, непрерывно обшаривая глазами тени за их опустевшим жилищем и чуть склонив голову набок, словно, благословленная Артемидой, может расслышать шуршание бегущих ног среди многочисленных звуков ночи.
– Моя госпожа.
– Палатка Ореста и Электры. Мне нужно попасть туда прямо сейчас. Эос, найди Автоною – и встречаемся там.
Красота Пенелопы сияет наиболее ярко в двух состояниях. Первое – ранней осенью, когда она трудится на уборке урожая и кожа ее блестит от пота, а в растрепавшихся волосах гуляют лучи солнца: женщина за работой, окруженная исключительно такими же женщинами, трудящимися вместе с ней; не царица, а крестьянка, любящая землю, по которой ступает и неустанно благодарит ее за обильный урожай.
