на мгновение удерживает взгляд Пенелопы и поворачивается к женихам.
– Египтянин останется с моим братом, – отрезает она. – Я приказываю.
Женихи склоняют головы в поклоне и медленно бредут прочь.
Храм Геры – это всего лишь закуток, выдолбленный в пещере, но здесь пахнет силой.
Тайной силой, древней, той, что всеобщая мать когда-то владела одна. Высоко в холмах Кефалонии, поросших оливковыми рощами и усеянных огромными серыми валунами, нет никаких мраморных колонн или золотых статуй, серебряных чаш или божественных знаков, привлекающих внимание. Есть лишь тоненький прозрачный ручеек, стекающий по неглубокому руслу, и алые листья, трепещущие на легком ветерке, и вырезанные на стенах рисунки, старые, даже старше первых нацарапанных фигурок Зевса, мечущего молнии. Изображения матерей с детьми в раздутых животах; танцующих дочерей; жен, бегущих обнаженными, с поднятыми вверх копьями. В самых глубоких частях пещеры пахнет временем и кровью, и рисунки изображают Геру не матроной с множеством подбородков, а пышногрудой богиней-создательницей, между ног которой зародилась сама жизнь. Я замираю у входа, чуя запах молитв, вкус крови, пролитой на этот грубый каменный алтарь во время жертвоприношений и деторождения, и гадаю, смотрит ли Гера сейчас вниз, помнит ли она, каково это – быть повелительницей огня и камня, а не просто женой Зевса.
Перед входом в пещеру Приена со своими женщинами разбили лагерь.
После ухода женихов отпала необходимость скрывать, сколько их сплотилось под рукой Пенелопы. Пилад и Ясон, увидев это, разевают рты; Электра угрюмо сжимает челюсти всю дорогу между палатками и простыми навесами, мимо длинных грубых столов, за которыми сидят женщины, мимо камней, о которые они точат свое оружие. Самая юная в армии Приены – девчонка тринадцати лет, проданная матерью, когда стало не на что кормить остальных ее сестер, и сбежавшая от хозяина, когда тот заявил, что ему нравится, как наливается женственностью ее фигура. Теперь девчонка носится по островам, как олень, как сама божественная охотница, доставляя сообщения туда, куда нужно Приене. Никто не запрещал ей этого, вот она и носится днями и ночами напролет, понятия не имея о единодушном мнении мудрейших людей этих земель, что это явно невозможно для девочки. Самой старой больше шестидесяти лет, и на ее бедре следы когтей, а на животе серебристые полоски растяжек, оставшиеся после того, как она выносила отличных дочерей, которым не судьба стать женами.
Эти женщины – почти сотня собравшихся – оборачиваются посмотреть на то, как их царица входит в лагерь, с растрепанными соленым ветром волосами и грязью на подоле. Они не кланяются, не преклоняют коленей и ничем ее не выделяют. Они здесь потому, что это необходимо. Необходимо, чтобы они сражались, а значит, им необходима царица, за которую они станут сражаться. Необходимость всегда была главным постулатом жизни на этих островах.
Ореста укладывают на шерстяное одеяло под навесом, открытым легкому ветерку и запахам готовящейся на кострах еды. Электра не опускается перед ним на колени, не гладит его лоб, не рыдает. Вместо этого она поворачивается к Анаит с вопросом:
– Мой брат выживет?
Анаит окидывает взглядом тех, кто услышит ее ответ: Пенелопу, Электру, Рену. Пилад тоже хочет принять участие в беседе, но жрица инстинктивно пытается оттеснить его, и в итоге Пенелопе приходится потесниться, чтобы дать мужчине место.
– Возможно, – допускает Анаит. – Его поили отваром, который погружает в сон, подобный смерти, но пить его приходится часто. А пробуждение может оказаться не менее опасным, чем сам сон.
– Ты можешь что-нибудь сделать? – спрашивает Пенелопа.
– Я могу дать ему травы, которые облегчат процесс. Но, как и прежде, больше всего ему нужно время. Время без лекарств. Время без яда.
Электра смотрит на Пенелопу и тут же отводит глаза.
– Ореста травили, пока он был в моем дворце, – со вздохом признается Пенелопа. – Сначала ему стало лучше, а потом – еще хуже.
– Что ж, это неудивительно, правда? – говорит жрица. – Наверное, куча народа вокруг, куча спартанцев?
– Теперь я буду его охранять, – заявляет Пилад, – не смыкая глаз.
– Какая глупость, – возражает Анаит. – Даже если тебе удастся не заснуть, кто будет носить ему воду, готовить еду, стирать его одежду? Твое бессонное бдение не спасет его от яда.
– Я буду носить ему воду и еду, – вступает Электра. – Я делала это в Микенах, теперь буду делать здесь.
– Ты делала это в Микенах, и в Микенах его все равно травили. – Голос у Пенелопы тихий, почти утешающий. – Высказанные вами намерения прекрасны, но проблемы определенно не решают.
– Тогда что же предлагаешь ты? Чтобы мы позволили моему брату умереть?
– Если бы я собиралась позволить твоему брату умереть, зачем, по-твоему, мне было покидать собственный город? Я сделала свой выбор. И мы предпримем все возможное. Будем надеяться, что все угрозы здоровью Ореста остались позади, когда мы сбежали из дворца.
Пенелопа произносит все это спокойно, но Электра хмурится, сложив руки на груди, и дрожит, словно под порывами колючего северного ветра.
Женщины занимаются своими делами в лагере.
Теодора расставляет караульных; Автоноя помогает дежурным носить воду.
Электра отправляется с ними, будто сам источник, откуда ее набирают, может оказаться каким-то образом отравленным, словно весь мир вокруг нее теперь окрашен в черный цвет. Но Электра, как бы ей ни хотелось самой и только самой наполнять кубок брата, не привыкла носить тяжести, поэтому слегка качается под весом воды, и Рена поддерживает госпожу под руку, прежде чем безмолвно избавить ее от ноши.
Автоноя некоторое время наблюдает за этим, а потом, когда Электра возвращается к постели брата, оставив Рену в одиночестве, подходит к той с вопросом:
– Тебя это не злит?
Рена удивлена, растеряна, ее застали врасплох, когда она отжимала смоченную в холодной воде ткань, чтобы отнести госпоже.
– Злит?
– То, как Электра с тобой обращается?
– Она обращается со мной точно так же, как ваша царица – с вами.
Автоноя кривит губы, ведь есть секреты, договоренности и соглашения, о которых ей нельзя говорить. Но все-таки возражает:
– Она рискует твоей жизнью. С этим ядом. Со всем этим… пестованием ее брата, со всем этим безумием. Скажи мне, что она не приказывала тебе пробовать еду или пить из его кубка перед ним. Твоя жизнь ценится меньше, чем его.
Рена аккуратно складывает кусок ткани в грубую глиняную миску, словно сосредоточившись одновременно на движениях своих пальцев и течении мыслей в голове.
– А ты бы не выпила яд, чтобы спасти свою царицу? – Автоноя в ответ на это презрительно фыркает, но Рена поворачивает к ней свой глубокий и темный, как омут, взгляд. – Я бы выпила, – говорит она просто. – Ради своей царевны выпила бы.
Автоноя не находится с ответом, но ее ноздри снова трепещут, стоит микенке отвернуться, и она трясет головой, словно отгоняя запутавшуюся в волосах муху.
Пенелопе отвели палатку, стоящую ближе всего к храму. Это прекрасно защищенное место, заявляет Приена, к тому же расположено подальше от кухонных костров и уборных. По мнению Приены, высочайшей честью, которую можно оказать кому бы то ни было, является хорошо защищенная палатка, в которой вряд ли вспыхнет пожар и в которой не пахнет мочой.
Пенелопа одобрительно кивает, пусть даже до конца не понимая, какую любезность оказала ей командующая ее армией; откидывает грубый полог и заходит в пахнущее затхлостью пространство. Земля здесь посыпана соломой. Кто-то оставил деревянную фигурку Артемиды, бегущей по лесам с луком в руках. Возможно, это своеобразное проявление доброты, дань вежливости царице, знак благословения и удачи, которая ждет маленькую женскую армию. Пенелопа поднимает ее, чувствуя, что еще мгновение – и она разрыдается, завоет, упадет на пол. Она ужасно устала и страшно голодна. Но стоит ей сейчас сесть, и она вряд ли сумеет встать; а если упадет, то уже никогда не поднимется. Когда в последний раз она спала всю ночь до утра? Она уже не помнит.
Уединенность палатки, внезапное мгновение тишины. Это
