Вячеслав подал руку старику и помог встать. После чего повесил ему на плечо карабин.
—Благодарю, Извек.
Волк на минуту замер, наблюдая одним глазом. Охотник подтянул сползшие голенища сапог и неслышно двинулся вдоль опушки каштанового перелеска, в сторону от вотчинного дома Булыги. Ражный заспешил своим путём, однако Молчун за спиной приглушённо зарычал.
Оказалось, Извек вернулся.
—Неходи туда, не ищи–пропадёшь, — заговорил он опасливо. — Если ещё головы не потерял, дождись тепла. В Купальский праздник сами спустятся.
Увидишь высокий огонь возле Каменного Идолища, смело ступай и бери, какая понравится. Они покорные становятся, словно овцы. Всякая Дива перед тобой танцевать будет, если пожелаешь, колени преклонит. Только на один месяц в
году они превращаются в девушек. Вот тогда их и брать нужно. Всё остальное время горные богини в руки мужские не даются. Поверье такое.
Ражный только махнул рукой и пошёл в сторону полуразрушенного дувала: над крышами вотчинных построек уже курились дымы…
Виноград давили ещё четыре дня, и вотчинница не позволяла вынимать затычки в желобах чанов, поэтому Ражный разливал сок по бочкам вручную, уже как завзятый винодел. После долгих стараний даже рассыпавшуюся бочку собрали намертво стянул обручами, так что и капли не пролилось, когда наполнил соком. И ещё новую лестницу сколотил, чтобы не искушаться и не сажать девиц то в чаны, то снимать обратно. Да и уже как–то свыкся с их полуоголённым присутствием, мимолётными и тускнеющими взглядами. Похоже, невесты тоже пригляделись, привыкли к нему и тот накал затаённого интереса, возникший в первый день, заметно упал, но только у сестёр.
У Лелы он стремительно нарастал.
Отпустив Извека, Ражный ничего вдове не рассказал и не объяснял, откуда вернулся мокрым с головы до ног. Впрочем, она сразу же сообразила, где всю ночь носило отрока, только выразительно ухмыльнулась и послала в баню прогреться, благо, невесты только что встали. Он медлить не стал, прихватил полотенце и всё равно разминулся с Белой Дивой всего, может быть, на несколько минут. В предбаннике, на скамейке, лежал утопленный фонарик, и не заметить его сразу было невозможно, поскольку он хоть и мутновато, но светил, как на дне речки, — подсели батарейки. Ражный даже на улицу не выходил, зная, что это уже бесполезно, сел, выключил свет и вновь ощутил щекотливый озноб, хотя в рубленом предбаннике было тепло.
Извеку и народной молве среди горцев можно было верить, Дива и впрямь летала по воздуху…
Он развесил одежду над каменкой, пропотел на полке, сполоснулся наскоро, но просохнуть успело лишь бельё, поэтому солдатский камуфляж досыхал на плечах, а шинель ещё сутки потом висела над печью в сарае.
Вотчинница виделась со своим «любовником» часто, по крайней мере, уже через сутки она выбрала момент, когда девчонки отправились на обязательное омовение перед работой, спросила прямо:
—Что тебе говорил Извек? Про меня? Ражный так же прямо и ответил:
— Ты из породы Белых Див. Одним словом, ведьма.
— Ну ладно, хоть так, — у нее, видно, от души отлегло. — Но ты не верь ему. Горцы любят сочинять небылицы. Такого наплетут!.. Это у них эпос называется. Скучно им в горах по одному сидеть, вот и тешатся. Извек тебе стихи не читал?
— Не читал.
— Ну, погоди ещё, не отвяжешься. Он же считает себя мудрецом, поэтом. Они здесь все поэты и мудрецы, только уши развесь!.. Вот что он сказал? На чужбине в плену был?
— Был…
— Да в тюрьме он сидел! Колхозный скот в Армении воровали и в Иран угоняли какими–то горными тропами. А там законы суровые, вот и угодил на двадцать лет. Весь эпос…
— Булыга его выручил?
— Ну, выручил. Он многих выручал, чтоб с горцами жить в мире. Они добро помнят…
— Что у тебя с ногой? — зашёл с другой стороны Ражный.
— Хромаю отчего? — усмехнулась вдова. — А он нагородил, мне Булыга сухожилия подрезал? Чтоб не убежала? Ну, сочинитель!.. На самом деле мы сено косили, вот брат мне косой ногу и подсёк. Я с отрочества хроменькая, думала, замуж не возьмут калеченую. Булыга увидел, как я виноград давлю, и такую взял. Хромота любви не помеха…
Вотчинница хотела ещё что–то рассказать, однако невесты, словно белые привидения, уже шествовали в сарай. Но даже и от услышанного Вячеслав поколебался в доверии к Извеку: в самом деле, его откровения скорее напоминали сказку, чем быль. Пожалуй, кроме одного, в чём он уже почти не сомневался, — Белая Дива существовала и могла летать по воздуху, ибо появлялась внезапно и так же исчезала.
Между тем Лела из рода Матеры ничуть Дивам не уступала во вездесущности и с каждым днём смелела, забывала о девичьих правилах приличия. Она уже откровенно взирала на жениха или, стараясь привлечь к себе внимание, громко смеялась, и, когда вдовы не было, танцевала по колено в забраживающем соке. Нечто среднее между индийскими телодвижениями и восточным танцем живота, при этом превращая подол русского сарафана в скромный платочек на голове. Будто бы для себя и для всеобщей забавы, от хмельного восторга радости жизни. Получалось потешно, девицы искренне смеялись, однако под желанием развеселить скрывалось ещё одно — увлечь жениха откровенной эротикой, ибо отвернуться и не смотреть на это, хотя бы краем глаза, было невозможно. Танцевальные представления продолжались время от времени весь день, тем паче вдова всё чаще уходила то готовить обед, то по каким–то иным, вдруг возникшим делам, позволяя Леле всласть подурачиться.
Однако ещё одно иезуитское старухино испытание проводилось ранним утром и поздним вечером. На вид оно происходило безвинно, по крайней мере, без вычурных полуобнажённых танцев, но Ражный вынужденно оказывался с Лелой один на один. Сёстрам тётка Николая этой важной процедуры не доверяла: до завтрака и после ужина, перед сном, надо было вдвоём пойти с ней в сарай на встряску — так назывался процесс оживления брожения. Из каждой бочки следовало вынуть пробку со шлангом водного затвора, забить настоящую, после чего несколько раз перевернуть с ног на голову, покатать, чтоб взмутить содержимое, затем опять привести в исходное состояние. И замереть на несколько минут, пока Лела, приникнув ухом, слушает голос брожения, а потом осторожно, как духи, нюхает запах, исходящий из водного затвора.
Что она там слышит и чувствует, было непонятно. Ражный сам несколько раз слушал и нюхал, стоял на коленях у бочки и ничего особенного не услышал и не учуял, кроме бульканья водного затвора да некоего лёгкого, ритмичного шума, не исключено, крови в ушах. Потому что в памяти возникала картина танцующей Лелы, красный шипящий сок, голубой свет её глаз, а в реальности она была рядом, доступная и притягательная. Иногда она полушёпотом, одними губами произносила влекущее, заманчивое слово:
