спросил:
– Людей набитых нету хотя бы?
– Мне, может, самому за прялку пора, – проворчал Смешко. – Но так и мстится, будто вон за той дверью стоят.
– У дикомытов мужи прясть не гнушаются. А в бою каковы!
– А симуранов нету добытых? – жадно спросил Облак. – Нешто девки не сказывали?
– К девкам сам иди. В гусли им поиграешь.
– Не, на чёрный двор Облаку теперь не лицо, – поддел воевода. – В гусли, что господину ухо ласкали, не на поварне для потехи бренчать.
– Я, по-твоему, копыжиться должен был? – взвился обидчивый Облак. – Прямым словом наймовщику отказать? Наспех сыграть, чтоб вспомнить совестно было?
Воевода с первым витязем дружно расхохотались. Боярский пенник ещё грел изнутри, не спеша развеиваться на стылом ветру.
– Ладно тебе, Облак! Самовидно же: рукам в рукавицах не усидеть, гусли в чехолке прыгают.
– А уж бередлив ставишься, когда новой песней чреват…
– В себе волен, что во хмелю…
– Ну вас! Певца, свыше осенённого, взялись судить!
– Дальше сказывай, Смешко. Что ещё занятного видел?
– С поварни, – сказал витязь, – из острожка другой выход есть, чтобы не через красные ворота помои таскать да бочки отхожие. А в кречатне, где соколы набитые на бархатных присадах сидят, раньше учельня была для новопойманных птиц. Вся хоромина – короб из дранки, чтоб когтя не подточить, пол – чаном, туда воду пускали. Стало быть, полетает-помечется неприученный, истомится, волей-неволей сокольнику на руку сядет. А там – слово ласковое, голодному корм…
– Умно уряжено, – подивился воевода. – Что, до сих пор вымысел берегут?
Смешко хмыкнул:
– Как с последнего сокола шкурку с перьями сняли, чёрную сторону боярин велел теснинами забить, чтоб чернавки не шастали. Потом о симуранах возмечтал, отодрать теснины собрался. Дальше что будет, даже и не гадают.
Утром на дружинной стоянке звенели по снегу походные топорики и железные оковки лопат. Замирение враждебного племени – дело не на один день, окаяничи устраивались основательно. В подветренном склоне холма почти уже вырубили полукруглую ленивицу. Как следует подровнять – и можно перетаскивать ставку.
Воевода с могучими витязями крушили смёрзшийся снег. Два отрока помогали выламывать глыбы, оттаскивали в сторонку, разделывали. Обтёсками погодя ухитят шатёр.
Лишь одного человека не допустили к братским трудам.
– А я что за ино́чим какой? – разворчался Облак.
– Кому – вага, кому – вагу́да! – сказали ему. – У тебя труд, что нам скопом не совладать!
Теперь сквозь шатёрные войлоки доносились перекаты струн, бормочущий голос, временами ругань. Гусляр подбирал слово к слову, созвучье к созвучью. Дело шло тяжко. С вечера Облак так и не лёг спать, играл «шёпотом», едва трогая струны. Ему никто не пенял. Если рядом гусли играют, значит всё хорошо.
– Ишь ерыка́ется, – заслушался Смешко. – Аж ухо ласкает.
Близость Дымной Стены позволяла обходиться без меховых харь. Воевода примерился вагой к упрямому кабану.
– Он слов обретатель. Кому красно браниться, как не ему!
Смешко тоже взялся за шест. Кабан не подался ни с первого приступа, ни со второго. Витязи остановились передохнуть. Воевода сжал-разжал ноющую руку в варежке внутри рукавицы. Хотел незаметно, однако Смешко нахмурился. Окаянный опередил его, спросив:
– Думаешь, не получится с чуварами напужкой разведаться?
На открытую схватку с дружиной лесовики не пойдут. И витязям не рука по лесам за ними гоняться. Значит, следует явить силу и ждать, чтобы с повинной пришли. Когда не придут – выискивать зеленцы. Оставлять дымовища вместо огнищ. Горелые добровища вместо добра. Смешко неохотно ответил:
– Я повольничков стрельным посвистом отгонял и в схватках рубился. А бабьих кутов ещё не разорял.
– А мужья тех баб о чём думали, когда племя на боярина возмущали?
– А мы с тобой то возмущение видели?
– Мы с тобой, Смешко, не райцы с разыскателями и не судьи, чтобы все правды выслушивать.
Из шатра долетел едва ли не плач:
– Белые крылья… Синее небо… ох… где бы… слепо…
– Хлеба, – подсказал Окаянный.
– Скрепа, – заулыбался Смешко.
– Злодеи! – простонал изнутри Облак. – Вам хаханьки, мне ахаханьки. Изловчись ни словом боярина не помянуть, про сокола да про сокола, но чтоб все сразу к боярину повернулись! Синее небо, белые крылья…
– Пылью.
– Кобылье.
– Сухожилье.
– Эту песню, если совладаю, при великом дворе петь будут! По весям и городам разбежится! Сухожилье кобылье!.. Тьфу на вас!
Два великих воина переглянулись, как напрокудившие мальчишки. Облак управился бы вместо них рубить снег, а вот им его ноша была неподъёмна. Воевода с первым витязем заново ухватили жердь. Глыба наконец подалась, грузно рухнула. Ленивицу ощутимо тряхнуло. Отроки сразу подбежали, взялись рубить.
– Друже, правда одна на всех не родится. Андархи имени Ойдрига кланяются, дикомыты плюются.
Смешко согласился:
– И Ялмак небось нам про Сеггара семь коробов наболтал бы.
Скоро у дружинной стоянки явили себя следопыты, отряжённые боярином на совместный развед. Их пришло больше, чем ожидалось. Двое дюжих рынд сопровождали младшего боярича, Вогана.
– Бубенчиком звенеть станет, а мы стрелять, – обрадовался один из отроков. Тут же получил от Смешки заушину: придержи язык.
– Повеселу ли добрался, славный Кайден, – подошёл Окаянный. – Своё похотение привело или наказ батюшкин?
Из шатра выбрался Облак: красные глаза на сером лице. Посмотрел сквозь родовитого гостя, бросил шапку, молча принялся тереть голову снегом.
– Я лук принёс, – сказал Воган. – Вели поставить болвана, я покажу, что тоже в цель метко бью. – Хлюпнул носом, помялся. – Лук у меня не великой силы, потому что я сам не силён. Но если око цель видит, я попадаю.
Вблизи да на вольном свету парнишка был жалок. Худенький, голос однозвучный, гнусавый, по щекам чирышки. У Окаянного распоследний отрок был вдвое шире в плечах. Рынды стояли с деревянными лицами.
– Пожалуй в шатёр, сын царского сокольника, – сказал воевода. – Не побрезгуешь нашим хлебом да солью?
Воган благодарно нырнул под войлочный кров, суливший какое-никакое тепло. Смешко оживил костерок на железном поддоне. Воган тихо проговорил:
– Я правда в цель бить умею.
– Позволишь ли, боярич, лук посмотреть? – спросил Смешко. – Занятным изразцом у вас луки здесь ладят, нигде таких не видал.
Юнец доверчиво протянул налуч. В руках витязя оружие показалось игрушечным, но Смешко осматривал и испытывал его с подобающим уважением.
– Из такого ли, – спросил воевода, – твой пращур на охоте лося вдоль хребта прострелил, спасая царя?
– Из того самого, что батюшка белыми руками натягивает, – гордо подтвердил Воган. – Однажды его Вейлин натянет.
«А я издали на то посмотрю». Вслух жаловаться сторонним людям пригульной, понятно, не стал, но витязи услыхали.
Отрок с поклонами подал рыбу, лепёшки.
– Непосильный лук напрягать – только калечиться, – кивнул Смешко. – У вас, я смотрю, с перчатки стреляют?
Воган удивился:
– А как
