секунду до поворота руля: «Разбейся — и никто не будет плакать». Ей кольнуло сердце от этой мысли, и она не успела среагировать на машину. Крутанула руль в последний момент, но мотоцикл летел слишком быстро. Он на всей скорости впечатался в кузов машины, и Риту разорвало ослепляющей болью.
Разбив очередную мембрану, Орфин оказался в воспоминании о другой пронзительной боли. Оно начиналось с падения, с растянувшейся секунды беспомощного полета и страшного крика. А заканчивалось острой болью в затылке и кровавой чернотой. Мир схлопнулся, оставив только тьму, но из нее воспоминание родилось заново, начавшись в этот раз более размеренно.
Рита вместе с этим Андреем смеется, бродя под руку по какой-то заброшке. Поблизости почти нет фонарей, и путь приходится освещать телефонами. Но иногда их отключают, чтоб посмотреть на редкие звезды в московском небе.
— Вот здесь я играл в детстве… Так себе местечко, да?
— По тебе и не скажешь. Гимназия жизни?
Андрей рассмеялся.
— Может, и так, не знаю. У нас под домом была старенькая детская площадка, но нам с пацанами всегда казалось, что она для мелюзги. Мы же хотели быть крутыми и на спор лазали тут по стенам.
— И как, никто не убился?
— Ну, как сказать… Я сорвался, сломал ногу. После этого родители переехали из этого района, чтоб я больше тут не болтался. Хотя, может, они всяко собирались переехать, и это просто так совпало, не знаю.
— Что ж… Выходит, ты оказался недостаточно крутым? — Рита озорно сверкнула глазами, и Андрей пристыженно рассмеялся.
— Ну всё, зря я признался! Придется наверстать упущенное.
Рита сделала большой глоток вина из бутылки, которую несла в опущенной руке, держа за горлышко.
— Так где именно, говоришь, вы лазали?
Осматриваясь и вспоминая, Андрей проводил ее к частично возведенной стене, поверх которой не успели установить плиты. Вокруг опасно торчала ржавая арматура, а на стесанных бетонных блоках желтел лишайник. Тем не менее Андрей нашел ступенчатую часть кладки, позволявшую забраться наверх.
Не ожидая дальнейших объяснений, Рита ухмыльнулась и полезла на стену.
Воспоминание о ее смерти, значит… И такое игриво-радостное. Необычный контраст.
Рита шла по стене, балансировала и смеялась.
— Никому ты не нужна, — сообщил Орфин, пробуя почву.
Она продолжила идти, но смеяться перестала.
— Какая нелепая ложь. Играл здесь в детстве? Что за чушь! Думаешь, это экстравагантное свидание? Как по мне, эта заброшка — отличное место, чтобы спрятать труп.
«Неправда…»
Но зерно недоверия и тревоги уже дало всходы, и «стенки» воспоминания затрещали от напряжения.
Взмахнув руками, точно собравшись взлететь, Рита потеряла равновесие и с коротким высоким вскриком сорвалась со стены. Шип арматуры пронзил ее череп, и воспоминание рассыпалось черной пылью. Мембраны лопнули, прорывая сразу три пути в соседние камеры. Орфин мог бы задержаться здесь, заставить ее умирать снова и снова. Но черт с ней, это уже не будоражило. Он обратил внимание на открывшиеся кадры прошлого.
Первый цеплялся за чувство падения и вел в тренировочный зал, где крутились в танце девушки. Второй был связан с безбашенным ребячеством и открывал дорогу в детство самой Риты, где она шестилетней девчонкой гоняла на велике под дождем. Наконец, третье касалось ее странного любовника и, кажется, очередной их ссоры. Последнее показалось Орфину наиболее болезненным и острым, поэтому он выбрал его и шагнул через мембрану.
«Хватит, пожалуйста, хватит! Уходи!»
— Я хотела попрощаться, — Рита протянула Андрею подарочную коробку. — Я не приду больше.
Мужчина поднял на нее обескураженный взгляд. Казалось, он будет умолять ее остаться, но вместо этого, приняв подарок, он хрипловато сказал:
— Я… понимаю.
Орфин видел, как он переигрывает, но Рита велась на эти манипуляции, и от этого делалось по-черному смешно.
Девушка закусила губу, мучаясь внезапным чувством вины. Андрей открыл крышку подарка.
— Чашка, — сказал он так горько, как будто уже видел десятилетия одиноких вечеров с этой чашкой и бутылками коньяка на столе. — Красивая, — он поднял взгляд на Риту, делая непонятным, к кому относилось последнее слово — к ней или к подарку.
Девушка стояла в дверях, не в силах выполнить свою угрозу и уйти.
Андрей пригласил ее внутрь. Они начали с чая, но быстро перешли пылким объятиям и поцелуям.
— …Ты же знаешь, я разведусь, если ты только попросишь.
— Не надо.
— Но почему? Я… хочу только тебя, — она зажмурилась, и все мембраны воспоминания болезненно натянулись.
Андрей взял ее за плечи и отстранил от себя.
— Почему ты делаешь это? — спросил он с холодным упреком. — Хотела бросить меня, а теперь такие признания? И как я могу связать с тобой жизнь?
Она готова была разрыдаться, но он поднялся с кресла, заставляя встать и ее, сидевшую у него на коленях. Скрестив руки, принялся ходить туда-сюда по кабинету.
«Гениально, — насмешливо подумал Орфин, наблюдая за этим парнем и проникаясь к нему мрачной солидарностью. Против Риты они явно играли на одной стороне.
— Он устраивал тебе скандалы, когда ты спала с законным муженьком? — спросил он со смешком.
«Он? — опешила Рита, вернее, ее бесплотный голос. — Так ты не узнаешь…»
— Так сложно усвоить, что я благополучно забыл Бытое?
Напряженное молчание Риты странно взволновало его, наводя на тревожное предположение.
— Хочешь сказать, что этот щегол — это?..
«Ты».
Орфин расхохотался.
— Погоди, серьезно? И все твои влажные мыслишки…
«Замолчи!»
— …обо мне? Хах! Что ж, приятно знать, что я был хорош!
«Нашел чем гордиться!»
— И правда. Соблазнить такую дурёху должно быть раз плюнуть.
Всё это было очень смешно, но только если не копать глубже.
— Итак, на чем мы остановились… — он огляделся, ища взглядом кровавую мембрану — путь в следующую камеру.
«Нет, пожалуйста! Убирайся! Оставь меня в покое наконец!»
— О, я еще не отыгрался.
«Что я должна сказать, чтоб ты ушел? Я… — голос ее мыслей горестно дрожал, — была влюблена в тебя по уши. Я последняя дура. Я не достойна тебя».
Он хмыкнул.
«Пожалуйста, Орфин, уйди! Что ещё ты хочешь услышать?! Что я всегда была чудовищем?»
— Да уймись ты, хватит умолять. Я ж тебя не мучаю прямо сейчас.
«Зачем еще ты здесь…»
Повинуясь странному томлению, он впустил в себя крупицу ее боли, позволил себе немного сочувствия. Эта горечь ощущалась правильной, как терпкость дорогого вина.
— Не хочешь, чтоб я продолжал, тогда сама покажи что-нибудь особенное.
До него донесся уголек ее паники.
«Как?..»
— Значит, не можешь? — он приблизился к новой мембране и провел по ней пальцами.
«Стой!.. не надо».
— Я жду. Удиви меня, и я оставлю тебя в покое.
Камера памяти дрогнула, смазывая образы и звуки,
