Поначалу все было не так страшно. Боль пробовала ее тело тупыми зубами все настойчивей и чаще, но терпения пока хватало. Она то принималась ходить, раскачиваясь как гусыня, приседая, держась за спинку кровати и грозя самой себе кулаком, то укладывалась на бок, обхватив руками живот и шепотом уговаривая ребенка не спешить. Потом она вдруг поняла, что ходить больше не в силах и постаралась улечься поудобнее; кровать была жесткой и прохладной; Амариллис сняла домашнее платье и осталась в одной недлинной сорочке. Судороги, проходившие по ее телу, становились сильнее; ее словно растягивали на дыбе… наконец, перерывы между схватками исчезли и боль полилась сплошным потоком. Глубоко вдохнув, Амариллис нырнула в нее, вырвалась, пытаясь открытым ртом захватить почему-то ставший густым и невкусным воздух, но поняла, что не может. Время остановилось для нее; она не знала, ночь или день на дворе и сколько часов она изо всех сил старается не кричать.
— Мама…. мама… мне больно… — Амариллис лежала, вцепившись пальцами в простыни, опираясь спиной на жесткую, почти деревянную подушку. — Мама, мне страшно… Мама…
Ее согнутые в коленях, разведенные ноги дрожали от напряжения, словно госпожа Эниджа добрый час продержала ее в глубоком плие, по висками стекали струйки пота, по щекам — слезы.
— Что за варварский обычай! — стоявший у изголовья Амариллис высокий, золотоглазый орк обращался к стоящей рядом с ним женщине, светловолосой и кареглазой.
— Бедная девочка… — в голосе женщины прорывалась искренняя боль; она наклонилась и провела бесплотной рукой по лицу роженицы.
— Мама… — Амариллис выпустила это имя из плотно сжатых губ и вдруг почувствовала на щеке легчайшее, еле ощутимое дуновение. С этого момента боль стала стихать и она поняла, что согласно всем трактатам по акушерству сейчас ей предстоит изрядно потрудиться. «Помни, девочка, — говорила ей Венона, — роды это самая тяжелая работа в мире. Молотобоец от такой работы надорвется, а женщина ничего, справляется.»
Она не слышала ни петушиного истошного крика, ни осторожных шагов за дверью, ничего — кроме своего хриплого дыхания, казавшегося таким оглушающе громким в бездонной тишине вечности. И она спустилась туда, на самое дно, через бесконечную, темную боль, и взяла там новую жизнь, и, стараясь изо сех сил, стала карабкаться обратно, к дневному свету, к теплому времени. Стоявшие у изголовья тени замерли, прислушиваясь… и вот тишину разорвал сначала слабый, а потом набравший силу требовательный, сердитый плач.
Так, ранним утром, самым первым утром наступившего лета, Амариллис родила сына.
— Ах ты бедняжка… и ребеночек-то совсем плох…, - Амариллис услышала над собой чей-то голос, с трудом открыла глаза и в какой-то туманной дымке с трудом различила лицо «лысой Нимы». Потом она почувствовала, как по ее лицу провели влажной тряпкой, затем приподняли ей голову и она увидела небольшую чашку с водой. Ничего не соображая, она потянулась к ней пересохшими, розово-серыми губами и жадно глотнула… и закашлялась, ибо ссохшееся горло отказалось вот так просто принять что бы то ни было. Кашель так сильно дернул ее за плечи, что лбом она ударилась прямо об чашку, расплескав ее содержимое.
— Ну что ты будешь делать!.. — в голосе, по-прежнему исходившем из неясной дымки, послышалось раздражение. Голову Амариллис отпустили и она со стуком опрокинулась на жесткую подушку.
— …потеплее… да поторапливайся же! Ну?! — после этих слов и без того неясное сознание стало стремительно покидать обессилевшее тело Амариллис и последнее, что она услышала, был отзвук истошного, заполошного вопля.
Когда ранним вечером первого июньского дня Сириан Мираваль приехал в Серебряные Ключи (ратман на всякий случай решил приехать недельки на две пораньше, проследить, как и что… сын-то в отъезде…), его встретила глубокая тишина, такая, какая бывает после бурных слез и криков. Войдя в дом, он первым делом спросил:
— Где Амариллис? И мой отец?
— Господин мой брат… — из сгрудившихся подобно насмерть перепуганным овцам домашних выползла молодящаяся вдовица, — Великое несчастье постигло наш дом…
— Говорите яснее! — приказал ратман, усаживаясь в кресло.
— Язык мой отказывается повиноваться мне… пойдемте, и вы все увидите своими глазами… — и вдова указала рукой в сторону родовых покоев.
Пройдя по длинному коридору, Сириан оказался перед запертой дверью. Сопровождавшая его вдова окрыла ее массивным ключом и застыла, всем своим видом показывая, что внутрь заходить еще раз не собирается. Сириан перешагнул порог.
Посреди комнаты стояла кровать, на которой лежала девушка. Совершенно неподвижная. Голова бессильно свесилась набок, из-под ресниц поблескивают белки закатившихся глаз. Ее бедра окровавлены… но и лицо ее, и руки по локоть тоже в крови. А на высокой спинке кровати висит что-то тонкое, длинное, сизо-сукровичного цвета… а по кровати, да и по полу разбросано такое же кровавое рванье… ошметки… огрызки…
С минуту ратман стоял неподвижно. Затем отступил, закрыл дверь и, не говоря ни слова, запер ее. И вернулся к домочадцам.
— … ведь я говорил Риго, предупреждал его… женщины с темной кровью могут быть опасны… — Сириан, сгорбившись, сидел в кресле, озабоченно потирая лоб ладонью. — Так ведь нет, не послушал меня. Привел в дом эту особу, наперекор Морелле. Вам, небось, сказал, что она умерла? Так это он со зла. А я-то, дурак, ему поддакивал, думал, он так скорее угомонится. Морелла уезжала к отцу, в Манору — и к лучшему, преждала там тихий ветер… ребенка спокойно выносила.
— О, господин мой брат!.. — вдовица вся подалась вперед, услышав столь радостную весть, — неужели?!
— Да… — совсем не так радостно протянул ратман, — Морелла родила на днях сына. Да какие поздравления… — и он отмахнулся от родственников. — Что мне с этой… делать?!
— Но она… мертва. — строго сказала племянница Арчеша. — И любые сожаления и промедления сейчас неуместны. И если мне будет позволено высказать свое мнение, то я скажу, что семейная усыпальница Миравалей — не место для упыриц. — И она так брезгливо поджала губы, как будто упырица — это что-то вроде жирного пятна на скатерти.
Наконец, Сириан решительно встал и обратился к застывшей в дверях экономке, которая утирала слезы кончиками фартука.
— Немедленно пошлите в Озерки за братьями Брейс.
Клеми вздрогнула: братья Брейс были живодерами.
— Вы так и не сказали мне, что с моим отцом.
— Вашему отцу вчера стало дурно, он очень волновался из-за… Я дала ему успокаивающего настою. — Вдовица искательно заглянула ратману в глаза. — Он все еще спит.
