Опустилась ночь, и зажглись звезды, ставшие намного ярче от того, что прежде прятались, точно испуганные дети, от лика Нового Солнца. Я поискал среди них взглядом – не свою звезду, которую, как я знал, мне больше никогда не суждено увидеть, – но Край Вселенной. Я не нашел его ни в ту ночь, ни в одну из последующих; однако он точно где-то там, затерян среди мириадов созвездий.
Зеленоватое свечение словно призрак появилось за моей спиной, и я, вспомнив цветные многогранные фонари на корме «Самру», вообразил, что и у нас на борту зажглись такие же огни; я обернулся и узрел сияющий лик Луны, с которого словно вуаль спадал восточный горизонт. Ни один человек, кроме самого первого, не видел ее такой яркой, какой увидел в ту ночь я. Неужели это та самая бледная немочь, за которой я наблюдал не далее как прошлой ночью возле кенотафа? И тогда я понял, что старый мир Урса погиб, в точности, как предсказывал доктор Талос, и что воды, которые мы теперь бороздили, были водами Урса Нового Солнца, имя которому – Ушас.
Я долго стоял на носу лодки, разглядывая стражей ночи, чьи лики открывались для меня благодаря стремительному вращению Ушас. Наше древнее Содружество затонуло; но звездный свет, ласкавший мои глаза, имел еще более древнюю историю, он был древним уже тогда, когда первая женщина нянчила первого ребенка. Интересно, станут ли звезды оплакивать гибель нашего Содружества, узнав о ней, когда состарится уже и Ушас?
Я, который сам был некогда подобной звездой, непременно оплакивал бы его.
От этих скорбных мыслей меня отвлекло чье-то прикосновение. Это был старый моряк, капитан нашей лодки; он, казавшийся прежде таким отчужденным, стоял сейчас со мной плечом к плечу и в точности, как я, задумчиво глядел на разлившиеся воды. Мне вдруг пришло в голову, что я так и не узнал его имени. Я собирался спросить его об этом, как вдруг он сказал:
– Думаешь, я тебя не узнал?
– Может быть, и узнал, – ответил я. – Но если так, то ты имеешь передо мной преимущество.
– Какогены – они могут взять у человека его мысль и показать ее ему. Я-то знаю.
– По-твоему, я – фантом? Я встречал их, но не принадлежу к их числу. Я такой же человек, как и ты.
Он, должно быть, пропустил мои слова мимо ушей.
– Весь день я следил за тобой. С того момента, как все улеглись, я не сомкнул глаз, все смотрел на тебя. Говорят, они не умеют плакать, да, видно, это вранье, и, глядя на тебя, сейчас я снова убедился в этом. Ну, думаю, что ж в них плохого? Но иметь их на борту – дурная примета, и много думать – тоже дурная примета.
– Не сомневаюсь в твоей правоте. Но те, кто слишком много думает, ничего не могут с этим поделать.
– Похоже на то, – кивнул он.
Людские языки древнее, чем наша затонувшая земля; и странным кажется, что за столь долгое время так и не были найдены подходящие слова для заполнения пауз в разговоре, каждая из которых имеет свое значение и конкретную протяженность. Наше молчание измерялось сотней ударов волн о борт лодки и вобрало в себя легкую морскую качку, вздохи ночного ветра в снастях и меланхолическое ожидание.
– Я хотел сказать, что бы ты ни сделал с ней, мне не будет больно. Утопи ее или выброси на сушу, мне все равно.
Я признался, что мог бы, наверно, сделать и то и другое, но не по собственной воле.
– Ты не причинил мне особого вреда, когда был реален, – сказал моряк после очередной долгой паузы. – Если бы не ты, я не встретил бы Макселлиндис – впрочем, возможно, это было бы и к лучшему. А может, нет. Ведь мы неплохо ладили с Макселлиндис…
Он уставился невидящим взглядом в беспокойное море, а я тем временем разглядывал его краем глаза. Нос его был перебит, и, похоже, неоднократно. Мысленно я выпрямил его и разгладил испещренные морщинами щеки.
– Одно время ты поколачивал меня. Помнишь, Северьян? После того как ты стал капитаном. Когда пришел мой черед, я точно так же обошелся с Тимоном.
– Эата! – Не успев осознать, что именно делаю, я сгреб его в объятия и приподнял, как, бывало, мы дурачились в годы ученичества. – Эата, ах ты маленький сопляк, а я-то думал, что никогда тебя больше не увижу! – Я так вопил, что Одило застонал и заворочался во сне.
Эата был явно перепуган. Он потянулся к ножу за поясом, потом остановился. Я опустил его на палубу.
– Когда я реформировал гильдию, ты куда-то подевался. Говорили, что ты сбежал.
– Верно говорили. – Эата проглотил комок в горле или, может, просто перевел дух. – Рад слышать тебя, Северьян, даже если ты не более чем ночной кошмар. Как ты их назвал?
– Фантомы.
– Вот-вот, фантомы. Если уж какогены решили показать мне кого-нибудь из моей головы, то я мог бы очутиться и в куда менее приятной компании.
– Эата, ты помнишь, как мы застряли перед закрытыми воротами некрополя?
Он кивнул.
– И Дротт велел мне попробовать протиснуться меж прутьями, но я не смог. Потом, когда добровольцы открыли ворота, я убежал и оставил тебя с Дроттом и Рошем расхлебывать кашу. Вы тогда, похоже, вовсе не боялись мастера Гурло, а вот я…
– Боялись и мы, но не хотели позориться перед тобой.
– Так я и думал. – В зеленом свете Луны я увидел ряд его белых зубов и черное пятно на месте одного, выбитого. – Все мальчишки такие, как сказал шкипер, переговорив со своей дочуркой.
И тут у меня в голове мелькнула дикая догадка: если бы Эата не убежал тогда, быть может, именно он спас бы Водалуса и сделал и увидел бы все то, что сделал и увидел я. А что, если в какой-нибудь иной сфере все обернулось именно так? Отогнав эту мысль, я спросил:
– Чем ты занимался все это время? Расскажи мне.
– Да особо нечего рассказывать. Став капитаном учеников, я часто отлынивал от своих обязанностей и тайком встречался с Макселлиндис каждый раз, когда лодка ее дяди причаливала где-нибудь поблизости от квартала Мучительных Страстей. Я общался с моряками и сам немного научился ходить под парусом; поэтому когда подошло время празднества, я не смог пройти через это. Не смог надеть плащ цвета сажи.
– Я сам сделал это только потому, – сказал я, – что не мог представить себе жизни где-нибудь, кроме Башни Сообразности.
Эата кивнул.
– А я мог, понимаешь? Весь последний год мечтал, как буду жить на лодке и помогать Макселлиндис и ее дяде. Он состарился, много болел, и им нужен был кто-нибудь посильнее и попроворнее ее. Я не стал дожидаться, пока мастера поставят меня перед выбором. Просто взял и убежал.
– А потом?
– Потом я забыл палачей, быстро и основательно, как только мог. Уже много позже я попытался вспомнить свою юность в Башне Сообразности. Ты не поверишь, Северьян, но долгие годы я вообще не мог смотреть на Крепостной Холм, когда мы проходили мимо него вверх или вниз по реке. Все время отворачивался.
